Введение

 

Человеческая психика на каждом шагу своего существования сталкивается с переживанием тревоги. Согласно Фрейду, эта тревога в основном делится на два типа. Источником первого является восприятие опасности, исходящей из внешнего мира. Второй происходит из области, которая, пусть это и не столь очевидно, является не менее реальной, а именно, изнутри, из тех аспектов психики, которые по какой-то причине являются невыносимыми для сознания. Что может подразумевать влечения, как, например, агрессию, эмоции, например, ненависть, или же невыносимые идеи, как, например, осознание обычной человеческой уязвимости.

 

С тревогой, чей источник находится вовне, можно справиться способом, освященным веками – борьбой или бегством. Но тревога, чей источник находится внутри, приносит трудности иного рода. Куда бы ты ни пошел, она следует за тобой. Следующее отличие заключается в том, что внешняя опасность носит эпизодический и случайный характер, тогда как исходящая внутри в каком-то смысле вездесуща. Следовательно, может казаться, что внутренняя тревога неизбежна.

 

Тем не менее человеческая психика обнаружила ловкий способ разрешить эту проблему. Угрожающее психическое содержание переносится из своего внутреннего расположения и помещается во внешний мир. Эта процедура, названная проекцией, поскольку внутренние психические содержания проецируются вовне, во внешний мир, необходима для психической стабильности. Однако она привносит целый ряд сложностей. Например, в виду того, что явления внешнего мира теперь кажутся угрожающими, поскольку были наделены «проективным значением». Именно этот психологический механизм лежит в основе всех параноидных психических состояний.

 

Психиатр в палате приемного отделения проскользнул рядом с мужчиной-пациентом. Пациент развернулся к нему, его лицо выражало смесь гнева и тревоги. Он воскликнул: «Я не гомосексуалист». Как следует понимать это происшествие? Следуя нарисованной выше модели, объяснение могло бы быть приблизительно таким. Возможно, на далеком от осознания уровне этот мужчина ощутил внутри себя гомосексуальный импульс, стремящийся в сознание. Но по какой-то причине это было непереносимо, а значит, не могло быть допущено в сознание. Пациент защитился, спроецировав импульс, как и его осознание, во внешнюю фигуру, в данном случае в психиатра. Вместо ощущения, что беспокоящая мысль вторгается в его собственный разум, мужчина полагал, что данная мысль принадлежала внешней фигуре, психиатру, который пытается навязать ее ему. Благодаря этому процессу внутрипсихический конфликт трансформировался в пространственный.

 

Проективные процессы являются частью повседневных отношений психики к миру. Они формируют основу того, как мы наделяем мир вокруг нас личным значением. Художники и писатели проецируют на сцену того, что они рисуют или воображают, важные аспекты себя; это взаимодействие между внутренним и внешним мирами является неотъемлемой частью творческой деятельности и конечно же не всегда ведет к паранойе. Существенное отличие заключается в том, что при проективных процессах, более свойственных норме, личность не стремиться избавить свою психику от невыносимого психического содержания, а, в сущности, желает поддерживать с ним связь. Личность использует внешние объекты в качестве экрана, на который она может спроецировать аспекты своей собственной психики для того, чтобы яснее понять их.

 

Временами, особенно когда мы чувствуем себя небезопасно, все мы склоны приписывать окружающему миру зловещее значение. Можно сказать, что наше мышление приобретает параноидную окраску. Подобные случаи являются неприятным напоминанием о том, как порой хрупка наша связь с реальностью. Коллега сообщил следующую историю.

 

Каждый из нас, переживая разного рода давление и лишаясь поддержки стабильного безопасного окружения, склонен к подобным параноидным размышлениям.

 

Но мы сравнительно быстро восстанавливаем равновесие, когда возобновляется нормальное положение дел. Однако существуют те, для кого все отношения с другими обладают параноидным качеством. Они подозрительны и очень чувствительны, с легкостью предполагают наличие у других недружелюбных намерений в свой адрес. Это ведет к жизни несчастливой и весьма ограниченной. У других развивается острое параноидное расстройство, когда подозрительность и тревоги сменяются бредовой убежденностью. Такие люди вместо того, чтобы подозревать, что другие представляют для них какую-то угрозу, в этом уверены, и эта уверенность может развиваться в сложную бредовую систему. Например, они заявляют, что существует тайный заговор международных сил, которые имплантировали им в мозг компьютерный чип и через него посылают им сообщения и стремятся их контролировать.

В связи с этим было бы полезно обратить внимание на тот факт, что я использовал термин «паранойя» довольно двусмысленно. Сейчас было бы нелишним провести различие между параноидной тревогой и паранойей. Параноидная тревога отчасти универсальна и играет важную роль в развитии широкого спектра психологических расстройств, что я буду обсуждать ниже. Параноидное же мышление (paranoid ideation), носящее более преходящий характер, предполагает более серьезное нарушение в когнитивном и интеллектуальном функционировании. По сути, параноидные идеи в какой-то мере обеспечивают рационализацию параноидной тревоги. Т. к., если я убежден, что многие люди имеют враждебные намерения в мой адрес, то у меня есть все основания для тревоги и подозрительности.

 

Выше я с очевидной легкостью перемещался от обычных страхов и тревог, составляющих неотъемлемую часть человеческого существования, к аспектам художественного творчества и формам безумия. Это в некотором роде отражает то, что представляет собой аналитическое мышление. Ибо психоанализ уменьшает пропасть между нормальным и аномальным. Можно обнаружить, что столь очевидно далекие от нормальности идеи душевнобольного имеют по своей сути намного больше общего с обычными человеческими заботами, чем это может показаться на первый взгляд. А некоторые аспекты обычной жизни, которые не кажутся чем-то удивительным, при более пристальном рассмотрении оказываются берущими начало в таких мотивах и мыслях, которые при полном их постижении могут поразить нас своей причудливостью.

 

Фрейд о паранойе

 

Фрейд использует термин «паранойя» двояко. Его значение отсылало одновременно и к состоянию психики – иррациональному страху – и к механизму, благодаря которому это состояние как достигается, так и поддерживается, механизму проекции. Если допустить, что проективные процессы всегда возникают как защитный механизм, как способ избавить психику от невыносимых содержаний (как было описано выше), тогда паранойя становиться понятной как психическое заболевание, изначально берущее начало из защитного состояния, или, как это было описано Фрейдом в специальной работе, как «невропсихоз защиты».[i] И вновь это является характерным для психоаналитического подхода. Большинство психологических сложностей, досаждающих нам, возникают в ходе развития как способ справиться с трудностями, и в каком-то смысле вначале являются адаптивными. Но когда такие защитные механизмы начинают преобладать над всем психическим функционированием, становясь ригидными, препятствуя, таким образом, любому дальнейшему развитию, они перестают выполнять какую-либо адаптивную функцию. Однако, это не совсем точно. С психоаналитической точки зрения все симптомы имеют двоякую функцию: они одновременно выражают некую трудность и в то же самое время являются попыткой с ней справиться. Например, мужчина может быть глубоко параноиден в отношении любого, кто может стать объектом привязанности (affection). Если рассматривать буквально, то это может производить впечатление глубоко неадаптивное. Тем не менее в ходе анализа этот человек вскоре может обнаружить, как этот «симптом» также имеет охранительное значение, например, оберегая его от любой ситуации, которая делает для него очевидным собственную уязвимость, от ситуации совершенно неуправляемой, которая прошлом и привела к срыву.

 

Первая работа Фрейда, посвященная паранойе, не была опубликована при его жизни, поскольку носила форму переписки с Вильгельмом Флиссом, в то время его корреспондентом. Она была озаглавлена «Проект H.» и вложена в конверт вместе с письмом в январе1895 г. В ней Фрейд описывает молодую женщину, у которой развилось параноидное состояние. Суть ее одержимости концентрировалось на ощущении, что за ней наблюдают и ей приписывают различные сексуальные мысли. Она была убеждена, что окружающие люди попрекают ее за то, что она «плохая», и эта плохость имела сексуальную подоплеку. Перед развитием у нее болезни квартирант попытался соблазнить ее.

Согласно Фрейду, для этой женщины невыносимым является то, что сцена соблазнения оказалась возбуждающей, и это вызвало интенсивное чувство вины. Внутреннее самобичевание, основанное на осознании запретных сексуальных желаний, благодаря механизму проекции, преобразуется: теперь не она осознавала наличие сексуальных желаний, это другие думали так о ней (незаслуженно). Самоосуждение стало «обвинением извне». По словам Фрейда: «Таким образом смысл паранойи заключается в том, чтобы не допустить несовместимые с Эго идеи, проецируя их суть во внешний мир»[ii].

 

Вклад Мелани Кляйн

 

Если Фрейд обнаружил ребенка во взрослом, а именно продемонстрировав, как сексуальная жизнь ребенка закладывает основу для будущего взрослого, то Мелани Кляйн обнаружила младенца в ребенке.

Кляйн, будучи пионером детского анализа, разработала представление о примитивных психических состояниях, которое стало базой для понимания нарушений психического состояния. Ребенок делит мир на «хорошее» и «плохое» таким образом, что это одновременно и чрезмерно, и необходимо для развития. По сути, для маленького ребенка мир создается на основе отношения к своему первичному объекту, согласно аналитической терминологии. С одной стороны, существует фигура, которая обеспечивает ребенка всем необходимым для жизни (а именно пищей, любовью и пониманием), фигура, с которой у него формируются чрезвычайно идеализированные отношения, в которых он любит и любим. С другой стороны, бывает так, что ребенок сталкивается с тем, что его потребности не удовлетворяются, что, безусловно, случается неизбежно. И тогда ребенок воспринимает себя не как вынужденного выдержать отсутствие – довольно сложная концепция для его незрелой психики, – но вместо этого он чувствует, что источником боли и страдания является злонамеренное присутствие. Допуская, что в каком-то смысле ребенок знает только свою мать, несмотря на то, что злонамеренный объект воспринимается отдельным от хорошей матери, он все же принимает ее форму. Чувства в адрес «первичного объекта» имеют тенденцию направляться на мир в целом, который таким образом воспринимается разделенным на две аналогичные линии. Итак, во всех отношениях к миру развивается базисное разделение: на хорошее и плохое.

Несмотря на то, что такое расщепление отношения к миру является источником трудностей и проблем, согласно мнению Кляйн, оно необходимо для развития. Оно обеспечивает основу для установления различий, а также предоставляет способ защитить любимую идеализированную фигуру от собственных деструктивных чувств ребенка. Важной чертой этого мира, к которому я еще вернусь, является отсутствие в нем амбивалентности. Только то, что плохо, вызывает ненависть, а то, что вызывает ненависть – это плохое; тогда как хорошее – совершенно и любимо. Вместе с идеализированным образом объекта происходит идеализация самости.

 

Кляйн описывает эту фазу как «параноидно-шизоидную» позицию. Параноидную, потому что мир является настолько окрашенным проективными механизмами, а шизоидную, из-за того что в нем доминируют процессы расщепления. Мнение Кляйн подчеркивает постоянное взаимодействие между внутренним и внешним мирами посредством процессов проекции и интроекции, которые составляют наше наиболее базовое отношение к окружающему нас миру. Ребенок, полный чувств ненависти, проецирует эти чувства в важные фигуры в его жизни. Однако потом эти фигуры интроецируются (то есть, принимаются внутрь самости), вызывая дальнейшее чувство преследования, которое неизбежно влечет за собой повторную проекцию и так далее. Мы видим последствия этого в повседневном опыте. Когда мы испытываем ненависть к миру, то наше впечатление от него окрашивается этим чувством. В больнице инвалид может возненавидеть окружение, в котором он находится, и воспринимать его как холодное и ненавидящее. У пациента в анализе может возникнуть сильное чувство ненависти к аналитику, который возбуждает сильную в нем потребность, а затем бросает. Но ненависть проецируется в аналитика, и у пациента возникает чувство, что аналитик ненавидит его, и, соответственно, пациент его опасается.

 

Такое объяснение, благодаря более обстоятельному пониманию сложных взаимоотношений между внутренним и внешним, предоставляет более богатую информацию о типичном параноидном психотическом мире. Подобные пациенты представляют, что у них особые отношения как с хорошими, так и с темными силами. Это может происходить в грандиозном метафизическом масштабе, или же их беспокойство может иметь более локальный характер.

Например, психотичная молодая женщины чувствовала, что она должна защитить всех пациентов от злобных врачей и медсестер, которые по ее убеждению приняли решение сексуально надругаться над пациентами. Таким образом она поместила свои хорошие части в пациентов, которых следовало защищать от ее собственных неистовых сексуальных побуждений, помещенных теперь во врачей.

 

Мы обнаруживаем более нормальный вариант такой ситуации в сказках и религиозных учениях. С этой точки зрения бесконечная борьба между хорошими и плохими силами, составляющая основу всех религиозных вероучений, вытекает из разделения в нашей психике на рай и ад. Подобные повествования дают представление о могущественной внутренней борьбе, потребности защитить идеализированные внутренние объекты от преследователей и об использовании всемогущества (магии и т.д.) для выполнения этой задачи.

 

Влечение к простому разделению мира на хорошие и плохие силы свойственно нам всем, и, как правило, оно не ведет к заболеванию. Однако оно также лежит в основе серьезной патологии отдельных индивидуумов, а также целых групп, в которых доминирует подобный тип мышления. Возможно, сейчас будет полезным провести различие между параноидными состояниями, которые могут носить проходящий характер и которым все мы подвержены, и параноидными структурами, которые функционируют как образования – будь то в психике индивидуума, или в части более многочисленной социальной структуры.

Миссис С. создает внутри аналитической ситуации розовые идеализированные отношения, когда дает понять, что расценивает своего психотерапевта как намного превосходящего этого «глупого бесчувственного психиатра», которого она посещает в поликлинике психиатрической больницы. На одном сеансе она рассказала, как, будучи ребенком, она, избежав ситуации преследования дома, взобралась на холмы и спряталась в пещере. Там она «обрисовала волшебной краской все трещины в стенах пещеры, чтобы не дать монстрам пробраться внутрь». Затем терапевт допустил ошибку в отношении возраста одного из ее детей. Атмосфера сеанса внезапно изменилась, м пациентка  обвинила терапевта в том, что он никогда не слушает ее, что он бесполезен, что его интересуют только собственные теории и т.п. Можно сказать, что подобно тому, как она отражала свои детские опасения, так же она использовала волшебную краску идеализации, чтобы превратить терапевтическую ситуацию в волшебное убежище, направляя все враждебные чувства куда-то в другое место, на некомпетентных психиатров. Но, как это и бывает со всеми идеализациями, малейшая трещина[2], ошибка, привела к абсолютному краху, и теперь ничто не стоит на пути монстров, а именно ее собственных чувств разочарования и ненависти.

 

Несколько позднее я столкнулся с ситуацией, которая по своему содержанию обладает определенным сходством, но представляет гораздо более нарушенное состояние психики.

 

Общинная команда обнаружила Мисс Ф., съежившейся в собственной квартире, заперев все двери и заклеив скотчем все дверные и оконные щели, чтобы предупредить, как она объяснила, попадание губительны лучей в ее квартиру.

 

Депрессивная позиция

 

Несмотря на то, что параноидно-шизоидная система предлагает способы обращения с плохими объектами, она мало что дает для развития. Последнее зависит от способности уйти от такого упрощенного, разделенного надвое мира к более цельному и стабильному, а значит способному обеспечить настоящую безопасность. Но как это осуществимо? В данном случае решающим фактором является установление надежных отношений с внутренними «объектами», которые воспринимаются как хорошие, и, следовательно, могут поддержать самость во время трудностей. Закрепление такой внутренней ситуации влечет за собой глубокие изменения в том, как ребенок существует в мире, и он становится способным на более сбалансированное и реалистичное мироощущение. Теперь ребенок понимает, что мать, воспринимаемая им как хорошая, потому что она находится рядом и удовлетворяет его потребности, на самом деле неотделима от «плохой» матери, являющейся для него источником разочарования. Точно так же, как описанное выше расщепление объекта не может существовать без аналогичного расщепления самости, так и интеграция восприятия объекта сопровождается интеграцией самости.

 

Тем не менее эта ситуация имеет свою цену, поскольку депрессивная позиция возвещает о себе острой и мучительной психической болью, которая состоит из двух основных компонентов. Первый заключается в том, что увеличение интеграции самости и объекта обеспечивает базу для осознания отдельности от объекта, обнаружения, что у него есть, так сказать, собственная жизнь. Неизбежно это осознание отдельности переживается как утрата и является источником интенсивной тоски по объекту.

 

Второй – признание того, что хороший объект и плохой являются одним и тем же, вызывает сильное чувство тревоги, поскольку теперь хороший объект подвергается опасности яростных атак самости. Тогда как в параноидно-шизоидном мире следствием атак на объекты является параноидный ужас перед их ответным ударом (местью), депрессивному миру свойственна забота об объекте и чувство вины, связанное с его дальнейшей судьбой. В этом смысле депрессивная позиция вводит в мир нравственности (морали)[iii]. Если все проходит довольно хорошо при наличии достаточной внутренней и внешней поддержки, процесс скорби, состоящий из чувств тоски и вины, оказывается выносимым. Происходит высвобождение энергии, направленной на восстановление объекта. Для Кляйн подобные репарационные импульсы являются источником любой творческой деятельности. Весь этот процесс придает новую силу и жизнеспособность Эго, которое теперь получило большое подтверждение своей способности узнавать себя и оберегать свои хорошие объекты.

 

Фрейдовское Weltanschauung (мировоззрение) очень кстати называют «трагическим», поскольку боль и страдание являются неизбежными аспектами человеческого состояния, а кляйновская модель с ее акцентом на неминуемости боли, обусловленной осознанием уязвимости, зависимости и неизбежности смерти, решительно укладывается в эту традицию. Однако справедливо также и то, что чувство уверенности, которое приобретается при переработке тревог депрессивной позиции, приносит способность испытывать страсть и радость.

 

Еще несколько характеристик параноидной ситуации

 

Допустив, что паранойя возникает в результате проекции непереносимых аспектов самости, легко можно представить, что характер паранойи неизбежно будет следствием того, что было спроецировано. Наше отношение к спроецированному может сильно различаться. Можно предположить, что индивид будет стараться сделать расстояние между собой и объектом проекции как можно больше. Соответственно, если человек проецирует свою ненавистную уязвимость в некую социальную группу, например, в чернокожих, беженцев или в кого-то еще, то, казалось бы, в его интересах держаться от них подальше. Однако зачастую это не так в силу причин, которые сейчас станут очевидны.

 

Есть хорошо известная история о еврее, который оказался единственным, кто выжил в кораблекрушении. Его выбросило на пустынный остров, где он чудом просуществовал много лет. В конце концов на горизонте появляется судно, и он неистово ему сигналит. Спасатели плывут, чтобы забрать его, и перед тем, как покинуть остров, он с гордостью демонстрирует им свои достижения.

 

«Вот, – говорит он, указывая на маленький сад, – смотрите, я нашел семена и посадил фруктовый сад. А здесь, – продолжает он, – видите, я построил дом из песка, тины и дерева».

 

Спасатели должным образом впечатлены.

«А взгляните сюда – я построил синагогу», – говорит он, указывая на маленькое здание, – «… а вот там, смотрите, я построил другую синагогу».

Понятное дело, что спасители озадачены.

«Но зачем, мистер Коган, – вопрошают они, – зачем вам две синагоги, ведь вы здесь только один?»

Мистер Коган смотрит с недоумением и говорит, с насмешкой указывая на дальнюю синагогу: «В эту я ходить не буду».

Те, кто знакомы с еврейской культурой, хорошо знают, с каким презрением относятся представители одной традиции к представителям другой. Однако эта истории хорошо передает важную мудрость, которая имеет отношение к теме этой статьи.

Мистеру Когану необходимо, чтобы его плохой объект был рядом, так чтобы можно было в него проецировать, сохраняя таким образом систему идеализации своей «синагоги» и обесценивания другой.

Итак, ненавистник чернокожих, евреев или гомосексуалистов мысленно ими чрезвычайно поглощен: они нужны ему в качестве вместилища всех тех аспектов себя, которые он не в состоянии вынести – будь то уязвимость, жадность или особенности сексуальной жизни.

Все мысли одной пациентки в [терапевтической] группе, казалось, были заняты ее завистливыми соседями по квартире. Из того, что мы смогли понять, они действительно производили впечатление завистливых, и все же у членов группы было подозрение, что она, возможно, склона находить людей с подобными проблемами – тех, кого она в последующем могла провоцировать.

 

Длительное время она и группа (среди прочих вещей) были заняты предстоящей ей сменой квартиры, что ее сильно беспокоило. Пришло время, когда она переехала, и группа приветствовала ее с нетерпением. Пациентка объявила, что переезд состоялся, и стала описывать своих новых соседей по квартире. По мере развития ее повествования она стала концентрировать его на одном из новых соседей, который, как было понятно, ей завидовал.

«Итак, – весьма лаконично сказал один из участников группы, – переезд не состоялся».

 

Паранойя, как защита от осознания уязвимости

 

Как уже подчеркивалось, паранойя и всемогущество тесно связаны. Вследствие проекции параноидная личность склона считать, что другие люди чрезвычайно ею заняты, и хотя это вызывает понятное чувство преследования, это же придает ситуации определенную грандиозность.

 

Нам всем чрезвычайно тяжело признавать, что существует мир вокруг нас, которому совершенно безразлична наша судьба. Таким образом, параноидное состояние предлагает своего рода компенсацию. Поскольку параноидный индивид, в чем он убежден, приобретает присутствие в мыслях всех остальных. Если вы параноик, вы никогда не будете одиноки.

 

Невыносимость равнодушия материального мира к нашей судьбе, безусловно, составляет важную часть нашего желания верить в богов и демонов, определяющих нашу судьбу. Благодаря астрологии, например, вселенная, перед которой мы чувствуем себя столь маленькими и незначительными, наделяется глубокой связью с нашими жизнями.

 

Наше отношение к болезням напрямую связано с этой темой. Язык болезни полон метафор, отражающих замысел «вторгающегося» чужеродного организма. Он пытается нас уничтожить, мы мобилизуем против него «защиты». Такой военизированный лексикон параллельно с тем, что вызывает беспокойство, приносит глубокое утешение[iv]. Какое-то время назад, в начале эпидемии ВИЧ-инфекции, я слышал, как сотрудник, работающий в сфере, связанной со СПИДом, описывал свои сложности приблизительно таким образом: «Создается впечатление, что людям очень трудно понять, что ВИЧ – это всего лишь вирус, делающий то, что обычно делают вирусы. У него нет намерения причинить кому-либо вред. На самом деле, это все лишь прискорбный факт, что когда вирус воспроизводит себя внутри человеческих существ, так случается, что это их убивает».

 

Уязвимость и зависимость являются постоянными составляющими человеческого бытия, которые, однако, сложно выносить. Когда недостаток толерантности оказывается непомерным, это ведет к формированию структуры характера, базирующейся на отрицании этих аспектов самости, что является источником серьезной психопатологии. В данном случае личность строится на основе ложного, иногда близкого к бредовому, убеждения в собственной самодостаточности, вызывающим одновременно и чувство колоссальной грандиозности, и глубокий параноидный ужас перед крахом данной защитной структуры. Типично, что ненавистная уязвимость проецируется в других, которые теперь вызывают презрение. Свойством подобных личностей также является то, что они приберегают величайшее презрение к самим себе в том случае, когда их осознания достигает собственная заурядная зависимость.

 

Мисс Дж. выросла в весьма неблагополучной среде, которая давала мало поддержки для принятия и проработки подобной заурядной уязвимости. Ранние годы ее жизни были беспокойными – по всей видимости, она плакала «практически непрерывно». Однако в возрасте двух лет она внезапно перестала плакать, так, словно она «сразу повзрослела». Поверхностная структура характера, своего рода его броня, подразумевающая хладнокровную молодую женщину, таким образом, была построена не на внутренней безопасности, а на проекции обычной зависимости в тех, кто рядом. Казалось, что с ранних лет она вела своего рода кампанию, целью которой было доказать, что она всегда «на высоте». Любое явное проявление эмоций воспринималось ею как достойная презрения утрата контроля. В студенческие годы она была членом некоей группы девушек, которые беспорядочно снимали молодых мужчин и бросали их в тот момент, как те начинали проявлять признаки обычной зависимости. Внутренне это отражало происходившее в ее семье, кода она в сговоре с матерью обесценивала слабого и достойного презрения отца. Такой образ жизни какое-то время служил ее интересам, не принося, однако же, истинного удовлетворения, и ее никогда не отпускала тревога катастрофического типа. Обращаясь к уязвимым фигурам из своей жизни, которые служили объектами насмешек, она часто говорила: «тряпка», «бесхребетник». Но самое величайшее презрение она приберегала для самой себя всякий раз, когда замечала в себе подобные естественные потребности.

 

В возрасте между 30 и 40 она пережила ряд тяжелых утрат, и ее защитная структура не выдержала. На нее обрушилось ощущение, что она может умереть в любой момент, и она отчаянно искала помощи у различных докторов.

 

Для состояния ее психики было характерны одновременно и чрезвычайная потребность в помощи, и ужасная ненависть к себе, отягощенная тем, что она презирала себя за пребывание в таком детском катастрофическом состоянии.

 

В первые годы своего анализа мисс Дж. явным образом делала все возможное, чтобы использовать анализ для воссоздания того грандиозного состояния, которое предшествовало ее срыву, что, безусловно, было и неизбежно, и понятно. Однако анализ из-за оказываемой ей поддержки также воспринимался как помеха этим попыткам.

 

Как следствие сам по себе анализ стал сценой, на которой развернулся жестокий параноидный мир. По ее мнению я получал огромное тайное наслаждение, оказываясь свидетелем ее «падения». Ей казалось – и это нередкая ситуация в анализе, – что я стремлюсь не к тому, чтобы помочь ей перейти к более независимой жизни, а к тому, чтобы удерживать ее в беспомощном состоянии. Соответственно она понимала интерпретации ее страха разделения перед предстоящим перерывом, как мое желание сделать ее зависимой от меня. Она всегда приходила с опозданием на сеансы и рассказывала мне, что просто не в силах сидеть в приемной как моя «послушная собачонка», по ее выражению. Единственным выходом для нее было перевернуть ситуацию, заставить меня ждать ее.

 

В самом начале она принесла следующее сновидение. Ее преследуют футбольные хулиганы, убегая по переулку, она упирается в стену. Теперь спасения нет. Она смотрит вниз и у своих ног видит поскуливающего песика. Она поднимает собаку, засовывает в пластиковый пакет и «зашвыривает ее через стену».

Исходя из приведенных выше свидетельств и их контекста, кажется, что это сновидение передает в какой-то мере ситуацию, в которой она оказалась. Похоже, скулящая собака олицетворяет картинку аналитика, скулящего у ее ног, стремящегося привлечь ее внимание. Однако это проективная ситуация, и на другом уровне собака также символизирует часть ее самой, ее собственную ненавистную уязвимость, спроецированную в аналитика, где теперь она становится объектом насмешек, контроля и яростных нападок.

 

Существовало кое-что еще в ситуации, имевшей место между нами, типичное для подобных пациентов и связанное с темой паранойи. Как мы увидели выше, пациентка спроецировала свою собственную ненавистную уязвимость в аналитика. Он воспринимался как испытывающий такое же презрение к зависимости, как и она. Другие пациенты высказывали определенную убежденность в том, что психоаналитики избирают свою профессию для того, чтобы иметь возможность окружить себя слабыми, зависимыми пациентами (скулящими щеночками), которых они смогут использовать для поддержания собственной грандиозности. В такой ситуации следует держать в тайне свою потребность в аналитике.

 

Иногда бывало так, что мисс Дж. проводила весь сеанс, высмеивая мои попытки помочь ей, но иногда на выходе она передавала мне письма, написанные среди ночи, когда она чувствовала себя одинокой и испуганной. Письма описывали ужасную тревогу и страх смерти. Мне кажется, что ее уязвимой части было дозволено связаться со мной только через такие как бы секретные сообщение, – незаметно просунутые под дверь.

 

Ненависть и ужас перед уязвимостью и идеализация автономии, выраженные у этой группы пациентов, чьи сложности можно описать как «нарциссические», являются неизбежной частью человеческого существования и в какой-то мере присутствуют у каждого из нас хотя бы в качестве тенденции, а не калечащего заболевания. Эти процессы, как я опишу ниже, вносят важный вклад в социально-политическую жизнь. Наша установка по отношению к тем людям из нашего окружения, которые нуждаются в помощи и воспринимаются уязвимым и зависимым, никоим образом не является полностью откровенной – на нее неизбежно влияет то, что эти люди представляют собой удобную мишень для проекций подобных аспектов нас самих.

 

«Реальность» как источник паранойи

 

Особенностью параноидного мироздания – безжалостного/жестокого места, полного пугающих фигур, которые парализуют всякое развитие – является то, что оно в каком-то смысле предпочтительнее чем то, что кажется намного хуже. Для подобных индивидуумов интеграция мира переживается как психологическая катастрофа. У каждого из нас есть стороны реальности, вызывающие у нас особые трудности, но для некоторых это достигает ненависти к реальности в целом, и она замещается бредовым миром.

 

Мистер Т., очень нарушенный пациент в психотерапии 1 раз в неделю, обычно начинал сеанс характерным для себя образом – так, словно продолжал предыдущий. Выяснилось, что мистер Т. обычно продолжает обсуждение темы, поднятой на последнем сеансе, в воображаемом диалоге с терапевтом, который происходил в промежутке между сеансами. Несмотря на то, что на одном уровне это можно было рассматривать как способ сохранения контакта с терапевтом, по-видимому, это не было главным смыслом. Поскольку, казалось, что для мистера Т. разговоры в его голове соотносятся с реальностью так же, как и реальные разговоры на сеансе. Другими словами, они помогали отрицать реальность раздельности с терапевтом. Несмотря на то, что терапевт осознавал это, он испытывал огромное принуждение избегать всякого упоминания об этом моменте. После некоторого размышления и обсуждения, терапевт все же решился начать обсуждать эту тему. На следующем сеансе в своей привычной манере пациент с налетом легкой грандиозности начал ораторствовать об интерпретации, сделанной терапевтом на предыдущей неделе. В конце концов, терапевт прервал его словами о том, что он может понять, что мистер Т. был поглощен детальной дискуссией с терапевтом внутри своей головы, и использовал это, чтобы избежать реальности того, что на протяжении недели терапевт был отделен от него, ведя независимое существование в этом мире.

 

Мистер Т. выглядел несколько обеспокоенным, но затем предпринял попытку продолжить говорить в привычной манере. Тем не менее, после сеанса он спустился в зал амбулаторного отделения психиатрической клиники и купил напиток в торговом автомате. Далее он заявил, что напиток был отравлен. Это было понято следующим образом: то, что для менее нарушенного пациента могло бы стать неприятным осознанием определенной реальности, данным пациентом было воспринято как ядовитое нападение на его бредовый мир, временно его из этого мира изгнавшим. Эта ситуация была разрешена параноидным бредом: напиток был отравлен. Здесь на ум приходит наблюдение Фрейда о том, что «оказывается, что бред используется в качестве заплаты на том месте, где изначально возникли прорехи в отношении Эго к внешнему миру» (Фрейд).

 

Также это можно рассматривать как случай, когда вестника, приносящего плохие вести, убивают, т.е. когда весть, осознание реальности – реальность зависимости – невозможно вынести.

 

Параноидное мышление обладает свойством самовоспроизводства. Система, которую оно создает, должна постоянно действовать, поскольку осознание ее уязвимости маячит в удаленных уголках души. Так как крах параноидной системы несет с собой открытие, что все, вызывавшее ненависть, находится не вовне, а внутри самости, а также шокирующее понимание, что господствующее над мышлением мировоззрение основывается на искажении – со всеми потерями для жизни, которое приносит такое понимание – ему следует сопротивляться любой ценой. Расистские идеологии, занимающие разум отдельных индивидов или групп, представляет хороший пример подобных процессов.

 

Т. Адорно обращался к этой теме в своем эссе «Фрейдистская теория и принципы фашистской пропаганды» (Adorno “Freudian Theory and the Pattern of Fascist Propaganda”). Он обращал внимание на то, что фашист и его последователи на самом деле в глубине своей души не верят в то, что евреи – это зло. Он говорит:

 

«Вероятно, именно подозрение в фиктивности их собственной групповой психологии, делает фашистские толпы столь безжалостными и недосягаемыми. Если бы они остановились поразмыслить на секунду, то вся их деятельность распалось бы, оставив их в панике».[v]

 

Вдумчивость является врагом любой параноидной системы, поскольку угрожает ее существованию. В недавнее время это нашло весьма точное отражение в речах идеологических лидеров Запада после событий 11 сентября 2001 г., которые обнаруживают примитивное мировоззрение, характеризующееся четким разделением на праведных и хороших (Нас) и злых наций-террористов, у которых нет никакого представления о морали и справедливости (Них). Утверждение «Каждая нация мира должна сделать выбор. Или вы с нами, или вы против нас» – завлекает нас в параноидный мир, соблазнительная привлекательность которого столь велика.

 

Социальная и политическая значимость паранойи

 

Выше в тексте у меня был повод прокомментировать значимость психоаналитического понимания некоторых социально-политические проблем, и теперь я разовью эту тему немного дальше. Прежде всего – предупреждение. То, что последует, не должно быть неверно понято как упрощение, подразумевающее, что социально-политические феномены возможно объяснить исключительно посредством обращения к индивидуальной психологии (иными словами, посредством редукционизма). Другие уровни объяснения, такие как исторический, экономический и социологический нельзя свести к индивидуальной психологии. Однако психоанализ как основа знаний о психическом функционировании – как индивидуумов, так и групп – делает значительный вклад в понимание подобного феномена. Например, фашизм имеет множество причин, но среди них есть та, которая позволяет найти естественное место в человеческой психологии для «фашистского» состояния души.[vi]

 

Когда проективные процессы имеют место на уровне индивидуума, от них возможно отказаться при наличии разумно сбалансированного взгляда на мир. Однако свойством групп является то, что примитивные процессы, далекие от смягчения, имеют тенденцию заостряться. По сути, феномены, столь очевидные в группе, такие как «заражение» и интенсификация аффекта, имеют некоторое сходство с тем, что происходит с индивидуумом, когда он утрачивает с трудом выработанные функции, наложенные на него цивилизацией – иными словами, когда он регрессирует. Фрейд обсуждает эти феномены в «Психологии масс и анализе человеческого Я» (‘Group Psychology and the Analysis of the Ego’, 1921). Он описал, как любовь членов группы друг другу в какой-то мере всегда достигается за счет проекции агрессивных импульсов куда-то в другое место, а именно в «чужаков». Этот усиливающийся процесс ведет к такому мышлению, которое будучи принято всерьез любым индивидом, расценивалось бы как пример безумия. Национальные группировки способны на самом деле полагать, что они имеют дарованное богом превосходство над другой группой, что у них есть мессианская цель по спасению мира. Вероятно, национализм никогда не бывает полностью свободен от подобной системы верований.

 

Я уже упоминал выше о склонности проецировать наши собственные неуправляемые аспекты (например, осознание зависимости, несвязанной сексуальности, жестокости и жадности) в других, и в какой-то степени это является тем, что делает человека человеком. Таким образом другая группа (в отличие от нас) представляется жадной, гиперсексуальной и некультурной. Эта тенденция может получить огромную поддержку в пропагандистских проповедях общества в целом. Чтобы соответствовать другим интересам (например, чтобы отклонить внутреннее недовольство), определенная группа начинает соответствовать «проективным целям». Расовые предрассудки и ненависть к иммигрантам представляют собой описанные процессы.

 

Близкая к истерической реакция на «беженцев»[3] дает иллюстративный пример. Как типично в таких случаях, целевая группа воспринимается не как состоящая из индивидов (обычно человеческое страдание отдельного человека вызывает сочувствие, которое в какой-то мере смягчает полные ненависти проекции), а как гомогенная масса, вычеркнутая из истории. Сам термин «беженец» (ищущий убежища) подразумевает такую групповую характеристику, которую можно ненавидеть целиком (en masse), из-за того что соответствующие ей воспринимаются как ищущие, и таким образом абстрагироваться от тех человеческих ужасов, от которых они убегают. «Беженец», который утверждает, что от нас ему требуется защита, на самом деле, старается устроиться получше, представляя нас олухами. Если мы впустим их, то мы откроем двери наплыву жадных личностей, которые завладеют нашими общественными материальными благами и разрушат «наш образ жизни». Иначе говоря, приезд иммигрантов переживается как возвращение вытесненного; или, как удачно выразил это Джереми Хардинг: «беженцы сейчас – это светящийся призрак у изножья кровати».[vii] Дальнейшая поддержка этой системы обеспечивается тем, что в результате нашей колониальной истории мы все причастны к ужасам, от которых столь многие бегут. Вследствие этих процессов мы избегаем любого чувства вины, которое возникает в результате подобного осознания. И чем больше разжигается ненависть к определенной группе тем, сложнее становится встретиться с причиненным ей ущербом, что вызвало бы чувство вины. В случае с беженцами это достигает своего рода наивысшей точки в создании лагерей для интернированных и «скоростного размещения». Какое удачное описание.

 

Государство всеобщего благоденствия придает репаративным силам институциональную форму. И все же, зависящие от этого ресурса вследствие того, что они представляют воплощение нашей собственной ненавистной уязвимости, легко становятся мишенью для крайне амбивалентных чувств. Поразительная способность Маргарет Тэтчер расшатывать консенсус благосостояния (Welfare Consensus) (послевоенный консенсус[4]), ту часть гражданской жизни, которая до нее практически не вызывала сомнений, частично происходит вследствие обращения ее идеологической позиции к примитивным формам мышления, характеризующимся расщеплением и проекцией[viii]. Право граждан на образование и жилье, предоставляемое как часть обязательств государства, замещается своего рода пропагандистской идеологией, предполагающей, что те, кто обращается за помощью, на самом деле «ленивые хапуги», требующие бесконечного обеспечения от предположительно неисчерпаемых ресурсов «государства няньки», вместо того чтобы сесть на свои мотоциклы и обеспечить себя самим, как может это любой порядочный, уважающий себя индивид. Даже те, кто могли бы реально получить значительную выгоду от гарантированного государством всеобщего благосостояния, значительно поддерживают данную позицию, вероятно из-за того, что такая идеология предлагает механизм для отрицания собственной болезненной реальности.

 

Там, где преобладают подобные процессы расщепления, способность к пониманию становится чрезвычайно ограниченной. То, что могло появиться как простое описание группы людей (например, они безработные и лишенные крова), становится моральной категорией. Эмпирический вопрос, как они попали в такое положение, перестает иметь ценность, поскольку история утрачивает свое место. Малоимущие для нас становятся сами причиной своих проблем, что таким образом воспринимается как доказательство их моральной неполноценности. Чем более попранной становится группа, тем с большей вероятностью ее членов будут считать не совсем людьми и, следовательно, не имеющими право на обычное человеческое отношение. Рассуждая таким образом, с ними можно обращаться безнаказанно, не испытывая не малейшей вины. Это самораспространяющийся (self-propagating) процесс, и его распространение также служит источником усиления паранойи, поскольку любое осознание реальности принесло бы с собой реальность вины и ответственности – того, что следует избегать любой ценой.

 

Заключение

 

В этой статье я старался показать насколько понимание паранойи, ее природы и ее последствий, оказывается полезным не только для возможности оказать помощь некоторым нездоровым пациентам, но также для «дел человеческих» в целом – будь-то на уровне одного человека, группы или более масштабных социально-политических процессов.

Необходимо лишь остановиться на мгновенье, чтобы осознать, насколько, на самом деле, процесс, описанный мною, представлен на мировой политической сцене. Праведное утверждение «наших» (человеческих) ценностей над «их» чудовищными схемами берет начало и обращается к наиболее примитивным частям нашей психики. Наши лидеры, следуя менее явным интересам, в высшей степени удачно навязали нам такое параноидное видение мира.

 

Перевод Ю. Колчинской.

Научная редакция И.Ю. Романова.

 

 

________________________________________

[1] Bell, D. (2003) Paranoia. Ideas in psychoanalysis. Icon Books, Limited, London, 2003. Перевод статьи сделан по авторской версии, поэтому в тексте встречаются авторские и редакторские примечания, не включенные в финальную версию.

 

[2] Crack – трещина, щель, но также и недостаток, изъян (прим. пер.)

[3] Asylum seeker – беженец (буквально – ищущий убежище)

[4] Послевоенный консенсус – название данное историками политической эре в истории Великобритании, продлившейся с конца Второй Мировой войны и до избрания Маргарет Тэтчер премьер-министром в 1975 г.

Основы послевоенного консенсуса можно проследить в докладах Уильяма Бевериджа, который в 1942 году сформулировал концепцию всеобъемлющего государства всеобщего благосостояния в Великобритании. Вскоре после капитуляции Германии в мае 1945 года были проведены выборы с полной победой лейбористской партии, лидером которой был Клемент Эттли. Политика, проводимая лейбористским правительством, заложила базу консенсуса. Консервативная партия приняла многие из этих изменений и обещала не аннулировать их в своей Промышленной Хартии 1947 года.

Для Послевоенного консенсуса характерна вера в кейнсианскую экономику, смешанная экономика с национализацией основных отраслей промышленности, создание Национальной службы здравоохранения и создание современного государства всеобщего благосостояния в Великобритании.

 

 

 

________________________________________

[i] S. Freud, The Neuro-Psychoses of Defence, SE 3, pp. 43–61.

[ii] S. Freud, ‘Draft H’ (1895), SE 1, pp. 206–13 (p. 209); 1966

[iii] Все процессы скорби, конечно же, характеризуются именно этими двумя группами чувств: интенсивным чувством тоски по утраченному объекту и глубоким, часто преследующим, чувством вины. Воззрения Кляйн дают некоторое объяснение тому, как это происходит.

[iv] См. S. Sontag, Aids and Its Metaphors, London: The Penguin Press, 1998.

[v] T. Adorno, The Culture Industry,London: Routledge, 1991, p.152

[vi] [Примечание в рукописи] Например, развитие фашизма имеет множество причин, но среди всех них это прежде всего тот факт, что человеческая психология, кажется, является естественным прибежищем для подобного мировоззрения. Наша внутренняя склонность к тираническому состоянию души дает почву, на которой фашистская пропаганда может расти — почву, которая становится более плодородной исключительно при наличии депривации, унижения и склонности к страданию

[vii] J. Harding, The Uninvited, Refugees at the Rich Man’s Gate, London: Profile Books and London Review of Books, 2000, p. 51 – однако цитата, как я сейчас понял, неверна – она звучит так: «ищущие убежища (беженцы) – это светящийся призрак у изножья кровати». Я внес в текст это изменение

[viii] D. Bell, ‘Primitive Mind of State’, Psychoanalytic Psychotherapy, vol. 10, 1997, pp. 45–57.

Название этой главы вносит обнадеживающую ноту ясности в ситуацию, которая, как пишет автор, запутана и нагружена сомнениями - по поводу определений, диагностики, методов лечения, возможности изменений. Исследуя и сравнивая несколько подходов, а также прослеживая историю собственных открытий миссис Тастин, эта работа совершает новый прорыв и по-новому освещает природу аутизма [R.s.]

 

Опыт автора в работе с аутизмом.

 

Миссис Тастин интенсивно работала с аутичными детьми на протяжении 30 лет. После того, как она получила квалификацию детского психотерапевта в клинике Тависток, она год работала в Детском Центре Патнем в США. В это время Центр был местом исследования и лечения детей, которых называли «атипичными». Там Франсис Тастин

занималась аутичными детьми у них дома, а также работала психотерапевтом в отделении. Ей также была щедро предоставлена возможность читать полные записи по

всем детям, наблюдавшимся в Центре с момента его открытия за десять лет до того. По возвращении в Англию она лечила аутичных детей, направляемых к ней доктором

Милдред Крик в рамках частной практики. Позднее она начала работать с доктором Крик в Больнице на Грейт Ормонд Стрит, где она лечила только аутичных детей. В течение десяти лет она также тесно сотрудничала с Институтом Детской Нейропсихиатрии в Риме, где было отделение, занимавшееся исследованием и лечением детей с психозами в возрасте до 5 лет. После выхода на пенсию она занималась супервизией психотерапевтической терапии аутичных детей с английскими и зарубежными

терапевтами.

 

Слишком часто и слишком подолгу мы стояли снаружи, глядя на него (аутичного

ребенка) с возрастающим теоретическим недоумением, в то время как его поведение

продолжало нарушать законы ортодоксальной психопатологии. Наша единственная

надежда сейчас - попасть внутрь него и посмотреть на мир снаружи его глазами

[Джеймс Энтони, «Экспериментальный подход к психопатологии детского аутизма»,

1958].

 

«Теоретическое недоумение», о котором Джеймс Энтони писал еще в 1958 году, все еще

мешает точной диагностике аутизма. Например, не далее как в 1986 году польский

профессор психиатрии Анджей Гарджил писал: «Используются несколько

диагностических шкал... некоторые дети, диагностируемые как аутичные по одной шкале,

могут не получить диагноза по другой (Гарджил, 1986). Эта путаница и неуверенность по

поводу диагностики, видимо, существует в силу того, что психиатрия делает упор на

важности для классификации внешних описательных характеристик. По моему опыту, 

сложность при диагностике часто пропадает, когда мы отходим от внешних явлений и

смотрим на лежащие в их основе реакции, которые вызвали внешние проявления

расстройства. Осознание этих лежащих в основе реакций привносит в разнообразные и,

на первый взгляд, не относящиеся друг к другу внешние характеристики аутистической

психопатологии объединяющий их порядок.

 

Но до описания психотерапевтических результатов мне хотелось бы обобщить то, что

было написано о диагностике аутичных детей с внешней точки зрения до этого.

 

 

Внешние описательные диагностические характеристики

Кажется правильным начать с революционной статьи Лео Каннера, в которой он

описательно отделяет синдром, названный им ранним младенческим аутизмом, от

врожденных ментальных дефектов (Каннер, 1943).

 

Вот его описание Пола, 5 лет: «Он лежал на боку, у него не было аффективных связей с

людьми. Он вел себя так, как будто люди не имеют значения или даже не существуют. Не

было разницы, разговаривали ли с ним дружески или грубым голосом. Он никогда не

смотрел людям в лицо. Когда он вообще имел дело с людьми, он обращался с ними, или,

скорее, с их частями, как с объектами.»

 

Далее он пишет:

Каждый из детей, входя в кабинет, сразу шел к кубикам, игрушкам или другим объектам,

совершенно не глядя на присутствующих людей. Было бы неправильным сказать, что они

не знали о присутствии людей. Но люди, до тех пор пока они оставляли ребенка в покое,

присутствовали так же, как стол, книжная полка или шкаф. Их приходы и уходы, даже

если это была мать, дети, видимо, не замечали (Каннер, 1943).

 

Во время публикации и позже работа Каннера вызвала огромный интерес. Однако сейчас

мы понимаем, что описанный Каннером синдром встречается очень редко. По одной из

оценок, он бывает у 4 из 10 000 детей, впервые проявляется в возрасте до 2 лет. Но в

этом возрасте его диагностируют редко. Родители аутичных детей рассказывают

грустные истории о том, как они ходили от одного специалиста к другому, пока диагноз не

был поставлен. Поэтому важно предупредить специалистов, занимающихся здоровьем,

об опасности состояния, когда мать и младенец кажутся не связанными друг с другом.

Это подводит меня к наиболее выдающейся характеристике аутичных детей, - отсутствию

нормальных социальных отношений. В своей статье 1976 года доктор Раттер, ведущий

специалист по симптоматологии аутизма, описывает отсутствия взгляда глаза-в-глаза и

то, как они не делают нормального ожидающего жеста, когда их берут на руки («принятие

формы тела», как назвала это Маргарет Малер). Он описывает, как они не обращаются к 

родителям за утешением, как подходят к незнакомым людям так же готовно, как к тем,

кого хорошо знают. Он описывает, как они не сотрудничают в игре и как видимо не

замечают чувств и интересов других.

 

Экспериментальная работа с аутичным детьми Питера Хобсона (1986), коллеги Раттера,

продемонстрировала у таких детей отсутствие эмпатии. Работая так же, как Хобсон, Ута

Фрис (1985) из Совета по Медицинским Исследованиям продемонстрировала отсутствие

у них воображения. Я считаю, что эти два открытия очень помогают при понимании явно

аутичных детей. Они специфичны только для них.

 

Раттер (1979) описывает три симптома как центральные для диагностики аутичных детей.

Первый - невозможность установить социальные отношения. Следующий - задержка

речевого развития, некоторые дети немы, у других - эхолалия, часто с путаницей при

использовании личных местоимений, таких как «я» и «ты». Третий симптом, описанный

Раттером - их ритуалистичное и компульсивное поведение, ассоциируемое с

стереотипными движениями и жестами.

 

Выступая с той же бихевиаристской позиции, что и Раттер, Бернард Римланд (1964)

подробно описал внешние черты детского аутизма, и дополнительно отделил их от

детской шизофрении.

 

Используя более широкую точку зрения, чем Раттер и Римланд, Джордж Виктор (1986)

также отделяет детский аутизм от детской шизофрении. Он анализирует широкий спектр

материалов, от лабораторных опытов с животными до биографий родителей аутичных

детей.

 

В главе 2 он выделяет следующие симптомы:

 

Ритуалы. Он говорит, что ритуалы обычно имеют функцию сохранения самоконтроля и

поддержания среды в неизменном состоянии; ритуалы аутичных детей более странные,

чем больных шизофренией, и их придерживаются более строго.

 

Изоляция. Он описывает одиночество, отстраненность и замкнутость аутичных детей.

Органы чувств. Виктор описывает периферическое зрение таких детей, их видимую

глухоту и невосприимчивость к происходящим поблизости событиям, но настройку на

происходящие далеко.

 

Секс. Он описывает дикое возбуждение аутичных детей как напоминающее оргазменные

спазмы; эти дети гиперсексуальны и очень чувственны.

 

Движение. Он пишет, как они могут мотать головой, скрежетать зубами, моргать и

гримасничать.

 

Сон. Он пишет, что часто встречаются трудности со сном.

 

Иные симптомы. Он описывает безразличие аутичных детей к личным вещам и то, как их

расстраивает, если что-то сломано или чему-то недостает детали; он описывает их

панику при малейших переменах и безразличие к большим.

Симптомы, возникающие в младенчестве. Он также описывает, как, и в младенчестве, и

позже, такие дети вполне довольны, когда их оставляют одних на долгое время.

На основании его работы в США в качестве главы амбулаторного отделения для детей с

психозами и в качестве психотерапевта и психиатра, Роберт Олин (1975) отличает

аутичных детей от детей, больных шизофренией, а также от детей с органическими

нарушениями. В частности, он сравнивает их чувство идентичности. Он пишет про

аутичного ребенка:

 

Проблема идентичности аутичного ребенка в том, что он чувствует себя таким маленьким

и незначительным, что он едва существует. Поэтому он защищается от чувства несуществования, используя все свои силы и все способности, чтобы стать оболочкой неразрушимой силы.

 

Такой ребенок может чувствовать, что он становится машиной, выключателем,

тротуаром, проигрывателем. Он становится уравнен с «вещами», вместо того чтобы

идентифицироваться с живыми человеческими существами. Сравнивая ребенка с

аутизмом и ребенка с шизофренией, Олин продолжает:

 

Ребенок с шизофренией, с другой стороны, чувствует, что его идентичность очень

размазана и разрежена - как взвесь в воздухе. Его личность - как разбитая тарелка или

горсть песка, которую подбросили вверх.

 

Оллин продолжает: Он (ребенок с шизофренией) весьма изобретательно фрагментирует

и запутывает. Например, в его словах для наблюдателя часто нет смысла. Однако вдруг

наблюдатель обнаруживает, что в том, что говорится и делается, есть скрытое

сообщение.

 

В отличие от этого, несомненно аутичный ребенок нем или у него эхолалия.

Олин комментирует по поводу другого отличия между двумя типами психопатологии, а

именно, что галлюцинации - обычно характеристика ребенка с шизофренией, но не

аутичного ребенка, хотя во время лечения галлюцинации могут у него возникнуть.

Олин показывает сложности с тем, чтобы отличить ребенка с аутизмом от ребенка с

шизофренией, если используются только внешние описательные характеристики, когда

пишет:

 

Как и аутичный ребенок, ребенок с шизофренией может не любить обниматься. Он

сопротивляется обучению. Он с трудом общается с другими детьми.

Позже в том же ключе Оллин продолжает:

 

У некоторых детей с шизофренией истории схожи с историями аутичных детей.

Ниже я продемонстрирую, как выход за рамки внешних симптомов позволяет

распознавать безусловно аутичных детей. Но до этого мне нужно исправить некоторые

распространенные заблуждение в отношении таких детей.

 

Разъяснение заблуждений

 

Ошибочная идея, что все аутичные дети были нелюбимы во младенчестве, привела к

тому, что излишнее значение придавалось внешним причинам, а также к применению

чрезмерно много позволяющих форм психотерапии, не подходящих для улучшения

состояния аутичных детей. Идею о том, что аутичных детей не любили во младенчестве,

сначала выдвинул Лео Каннер, написавший, что матери таких детей «холодные» и

«интеллектуальные». Также Дибс, аутичный ребенок, описанный Вирджинией Акслайн

(1966), был очевидно нелюбимым и нежеланным. Но это не верно для всех аутичных

детей. Например, у аутичных детей, с которыми работала я, были матери, страдавшие от

депрессии, когда у них был маленький ребенок, но они хотели этого ребенка и не были

нелюбящими, хотя их внимание, возможно, оставляло желать лучшего из-за их

депрессии.

 

Кстати, по поводу идеи о нелюбящих матерях аутичных детей Хелен Бейкер, детский

психолог из Клиники Детей и Подростков из Австралии, пишет следующее:

Как детский психолог, работавший с аутичными детьми и их родителями в течение 12 лет,

я не обнаружила совершенно никакой связи между существованием диагноза и

отсутствием любви со стороны родителей. Более того, у аутичных детей были самые

заботливые родители (личное сообщение, 1988).

 

Мне кажется, что к аутизму могут привести различные сочетания врожденных и средовых

факторов.

 

Другое популярное заблуждение, нуждающееся в коррекции, состоит в том, что у всех

аутичных детей поражен мозг. Точно так же, как и с тем, что они нелюбимы, тот факт, что

у некоторых из них имеются поражения мозга, не означает, что они есть у всех.

 

Поражение мозга

 

Профессор Адриано Джианотти и доктор Джулианна де Астис, работающие в отделении

исследований и психотерапии Института детской Нейропсихиатрии Университета Рима,

чьих аутичных пациентов предварительно обследовали в прекрасно оборудованном

отделении Метаболических и органических болезней этого института, пишут следующее:

Тот факт, что некоторые из этих черт аутизма иногда сопровождаются минимальными

поражениями головного мозга, делает необходимым исследование важной проблемы.

Многие из случаев, которые мы наблюдали и лечили с некоторым успехом, были

диагностированы как задержка развития или даже энцефалопатия, в результате любая

возможность нормального психического развития была исключена. Наш опыт в этом

вопросе показал, что обнаруженные с помощью электроэнцефалографии изменения в

головном мозге имеют тенденцию к исчезновению после психотерапевтического лечения;

поэтому мы не считаем, что этим поражениям следует придавать большое значение для

целей психотерапии. Случаи, в которых аутизм связан с серьезными энцефалопатиями,

были... исключены из нашего исследования (Джианотти и де Астис, 1978).

 

В моей собственной клинической практике, которая на данный момент насчитывает 30

лет, я принимала для психотерапевтической терапии только аутичных детей, у которых с

помощью доступных на тот момент исследований не было обнаружено поражений мозга.

Именно эти дети, чей аутизм, по всей вероятности, имел психогенные причины, стали

предметом наблюдений, из которых были сделаны психодинамические диагностические

выводы, описанные в следующей секции.

 

 

Психоаналитические диагностические выводы

 

 

Во времена, когда в традиционной психиатрии считалось, что психозы могут быть только

у взрослых, Мелани Кляйн стала пионером в диагностике и лечении психозов у детей.

Она, однако, не проводила различий между детским аутизмом и детской шизофренией.

Дик, о котором она писала в своей работе 1930 года «Важность формирования символов

в развитии эго», был, очевидно, ребенком, которому сейчас мы бы диагностировали

аутизм, но статья Каннера о «раннем детском аутизме» была опубликована только в

1943 году, спустя 14 лет после этой работы Мелани Кляйн. Миссис Кляйн понимала, что

Дик отличается от других психотичных детей, которых она видела, но, после трудных

размышлений на эту тему, она поставила ему диагноз dementia praecox (раннее

слабоумие), как тогда называли шизофрению. В силу своей занятости она не нашла

время, чтобы исправить свой диагноз Дику в свете открытий Каннера.

 

 

Маргарет Малер работала в то же время, что Мелани Кляйн, но жила в США; у нее было

много возможностей для личных разговоров с Лео Каннером, поэтому она включила

многие его идеи в свои теории. Малер посвятила большую часть своей жизни

распознанию и изучению детских психозов с точки зрения теории фрейдистского

психоанализа, которые она развила. Ее гипотеза лежит в поле психологии развития, и она

считала, что ранняя стадия младенчества - нормально аутическая, при этом 

«удовлетворение потребностей находится в собственной аутистической орбите

(младенца)» (1968, стр. 8). Она считала, что на этой ранней стадии у младенца нет

осознания внешнего мира. Малер рассматривала детский аутизм как результат

травматического нарушения на этой нормальной стадии раннего младенчества.

Она пишет, что в возрасте около 3 месяцев у нормального младенца развивается

смутное представление о телесной отдельности от матери и о внешнем мире. Малер

использует биологическую концепцию симбиоза для обозначения обоюдно выгодной

взаимной зависимости, развивающейся между матерью и младенцем на этом

нормальном симбиотическом этапе. Она рассматривала то, что называла

симбиотическим психозом, как результат нарушения на нормальном симбиотическом

этапе. Если использовать гипотезу Бендера (1956) о том, что детская шизофрения может

быть диагностирована только после 5 лет, симбиотический психоз можно считать предшизофреническим состоянием.

Гипотеза Малер - красивая гипотеза. Поскольку мне не хотелось работать без

теоретических обоснований, я обратилась к теории Малер и использовала ее в моих

первых двух книгах, «Аутизм и детский психоз» (1972) и «Аутические состояния у детей»

(1981). Но, как и в случае с Мелани Кляйн, у Маргарет Малер не было в распоряжении

некоторых результатов более поздних исследований. А именно, результатов

исследований таких наблюдателей за младенцами, как Бразелтон (1970), Колин

Тревартен (1979), Том Боуер (1977а) и Даниэль Стерн (1986). Эти результаты заставляют

сомневаться в истинности теории об этапе нормального первичного аутизма. Они, как

всегда считала Мелани Кляйн, показывают, что с самого начала у новорожденного

младенца есть мерцающее, плавающее осознание отдельности от матери, и он

воспринимает впечатления из внешнего мира. Гипотезы как Малер, так и Кляйн о

нормальном младенческом развитии ущербны из-за того, что сделаны на основании

изучения патологических состояний. Так было в случае с нормальным первичным

аутистическим этапом развития у Малер, так же было и в случае с гипотезой Кляйн о том,

что паранойяльно-шизоидная позиция есть часть нормального младенческого развития.

В книге «Аутистические барьеры у невротических пациентов» (Тастин, 1986) я

корректирую использование понятия нормального первичного аутизма. В этой главе мне

хотелось бы исправить путаницу, вызванную в моей более ранней книге, «Аутистические

состояния у детей» (Тастин, 1981), тем, что я не провела ясного различия между детским

аутизмом и детской шизофренией. Однако до того как я приведу мои наиболее поздние

формулировки и их отношение к дифференциальной психодинамической диагностике

детского аутизма, я должна упомянуть работы Дональда Мельтцера и его коллег. В своей

книге «Исследование аутизма» (1975) они описывают свою психотерапевтическую работу

с некоторыми детьми, которые, по словам Мельтцера, «попадают в общую категорию

раннего детского аутизма, но на разных стадиях эволюции» (стр. 3). Таким образом, они

описывают детей, у которых проявилось или проявляется аутистическое состояние, но

еще нет аутизма. Они не ставили себе целью отличить аутизм от других видов детских

психозов.

 

Мельтцер считает, и я думаю так же, что решающую роль в возникновении аутизма у

ребенка играет его природа. Однако его работа приняла иное направление, нежели моя,

его привлекает исследование эстетических способностей аутичных детей. Это понятно,

поскольку, выступая из своего аутизма, эти застенчивые, утонченные, чувствительные

дети почти всегда обладают художественными или музыкальными способностями или

чувством языка. У них преобладает то, что называют «артистическим темпераментом».

Их гиперчувствительность означает, что для них конфликт между разрушением и

созиданием стоит особенно остро.

 

Как практикующего детского психотерапевта меня интересовала задача определить,

каким детям поможет моя терапия, а также определить, какое именно лечение и стоящие

за ним идеи приводят к положительным изменениям в состоянии этих пациентов. Я

поняла, что для меня наглухо «закрытые» аутичные дети проще поддаются лечению, чем

«разреженные» дети шизофренического типа.

 

Позвольте мне описать психодинамическую диагностическую характеристику, которая,

если она проявляется сильно и в общем, характерна и уникальна для аутичных детей.

Распознавание этой базовой характеристики позволяет нам увидеть, как возник

разрозненный набор запутанных внешних черт, описанных в разделе 1. Эта

характеристика приводит нас к простой гипотезе, которая придает смысл всей этой

путанице.

 

Выделение базовой характеристики, специфической для аутизма

Базовая диагностическая характеристика, специфическая для аутизма, выводится из того

факта, что все человеческие существа, как и другие животные, имеют врожденное

стремление искать укрытия от пугающего опыта. Так, относительно нормальные

младенцы будут искать укрытия в безопасности материнских рук (или рук знакомого им

человека) или прятаться под материнской юбкой. При нормальном развитии мать и

другие люди постепенно все более воспринимаются как отдельные существа. При

психозе это не так. У детей шизофренического типа факт их телесной отдельности от

матери смазан, тогда как у аутичных детей он исключается почти полностью.

 

Дети шизофренического типа

 

Дети шизофренического типа ищут укрытия от пугающих вещей, как внешних, так и

внутренних, создавая иллюзию, что часть их тела все еще присоединена к телу матери и

что они с ней идентичны. Помимо размывания факта телесной отдельности, это дает им

ненадежное чувство идентичности. Мать и дитя как пара сиамских близнецов или пара

домов с общей стеной (как описал эту патологическую «симбиотическую» ситуацию

пациент Дафне Нэш Бриггс). Мельтцер (Meltzer et al., 1975) назвал это адгезивной

идентификацией. Другие авторы использовали термин “имитационное слияние» (Gaddini,

1969).

 

Другой шизофренический способ поиска убежища - иллюзия внедрения и входа в

материнское тело или тело других людей. Бион (1962) показал нам, что это -

преувеличение нормального процесса, который Мелани Кляйн назвала проективной

идентификацией. Этот процесс, видимо, возникает из врожденной способности к

эмпатии. (У детей шизофренического типа эмпатии слишком много; у аутичных детей -

слишком мало. Дети шизофренического типа слишком открыты; аутичные дети слишком

закрыты.) Мельтцер назвал это интрузивной идентификацией. Она дает детям

шизофренического типа неустойчивое чувство идентичности, но она зависит от чувства

идентичности других людей. Я называю их спутанными детьми, потому что их

собственное чувство идентичности и их осознание чувства идентичности других людей

запутано и перемешано. Однако поскольку некоторое чувство отдельности все же есть,

возможно некоторое запутанное психологическое развитие, даже если оно

нерегулируемо, странно, нарушено.

 

Это - разительное отличие от закрытого аутичного ребенка, у которого психологическое

развитие почти полностью остановилось, хотя и есть некоторые аутичные дети, у которых

когнитивное развитие может идти по узкой линии обсессивного интереса к одной теме,

например, паукам или жукам, о которых ребенок соберет огромное количество

информации. Такие дети очень настойчивы. Это исключает неприятные вещи из

внешнего мира. Связь аутизма и обсессивности ясна.

 

Кроме того, в отличие от сложностей с кормлением аутичных младенцев, про младенцев

со склонностью к шизофрении почти всегда говорят, что они едят жадно, неограниченно.

Матери говорят что-нибудь вроде: «как будто он не мог наесться», «он не хотел, чтобы

кормление заканчивалось». В этом отличие от обильного кормления нормального

здорового младенца, который обычно ест, заканчивает, отрыгивает и чаще всего

засыпает.

 

Позвольте мне провести различие между способами защиты, которые характерны и

уникальны для явно аутичного ребенка. Дети шизофренического типа используют готовую

форму защиты; они обернуты вокруг тел других людей, который поддерживают их, и,

таким образом, они чрезмерно зависят от других людей. И наоборот, аутичные дети сами

производят свое защитное покрытие, они обернуты в свои собственные твердые

телесные ощущения. Я называю это самосозданной инкапсуляцией. В отличие от детей

шизофренического типа, аутичные дети чрезмерно самодостаточны и игнорируют свою

зависимость от других.

 

Самосозданная инкапсуляция

 

Глухая, как в раковине, закрытость - психодинамическая дифференциальная

диагностическая характеристика аутичных детей. Как увидел еще Каннер, такие дети не

отличают живых людей от неодушевленных объектов; они обращаются одинаково и с

теми, и с другими. Таким образом, давя на твердую стену или твердую часть человека как 

неодушевленного объекта, или поворачиваясь к людям своей твердой спиной, они

вызывают чувство, что они - твердые, непроницаемые, - и это чувство первостатейной

важности для таких детей, хотя их чрезмерная концентрация на некоторых ощущениях не

дает им осознать ощущения более нормальных объектных отношений. Например, такие

дети не замечают, что ударились, когда падают.

 

Эти дети носят с собой твердые объекты, с которыми они чувствуют свое равенство. Это

не идентификация; они перенимают твердость объектов, чтобы стать с ними равными.

Сложно найти слова, передающие суть такого неразложимого на элементы опыта и

концептуализировать эти неконцептуализированные объекты. Эти «объекты» не

отличаются от собственного тела субъекта и используются не в смысле их объектной

функции, но в смысле твердых ощущений, которые они порождают. После того как я

предположила термин «аутические объекты» или «объекты ощущений» (Тастин, 1980,

1981), я обнаружила, что Винникотт о них знал, и, в своей живописной манере,

предположил парадоксальный термин «субъективные объекты» (1958).

У многих из таких детей развиваются твердые, мускулистые тела, как пишет Эстер Бик

(1968). Когда их берут на руки, они ощущаются как твердые, негнущиеся. Это

напряженные дети, которые живут в мире ощущений, ощущений твердых и мягких. Эти

крайности - твердых и мягких ощущений - отвлекают внимание ребенка от ощущений,

подходящих для повседневной жизни, которой они живут вместе с другими

человеческими существами. Это означает, что у них развиваются идеосинкратические

стереотипные движения, призванные вызвать защитные ощущения. Эти стереотипные

движения кажутся обычному наблюдателю бессмысленными. Внимание аутичных детей

так отвлечено на эти самосозданные ощущения, что они кажутся глухими или даже

слепыми. Это идеосинкратическое использование твердых аутистических объектов не

позволяет использовать объекты в нормальной игре. Без игры и нормальной жизни в

ощущениях ментальное развитие не стимулируется (Тастин, 1988).

 

Безразличие аутичных детей по отношению к общей с другими людьми реальностью

также повышается при возникновении субъективных форм, в которых доминируют

ощущения. Они обезболивают и выполняют функцию транквилизаторов. Я назвала их

аутистическими формами или формами ощущений (Тастин, 1984, 1986). Это - случайные

аморфные формы, никак не относящиеся к формам реальных объектов. Таким образом,

это не классифицированные формы, которые ребенок ни с кем не разделяет. Это -

завихрения самосозданных ощущений, которые умерщвляют осознанность, с тем, чтобы

поддерживать и укреплять отсутствие внимания к общим с другими людьми реальностям,

возникающее из-за использования субъективных аутистических объектов. Немыслимый

травматичный младенческий опыт исключается, вычеркивается. Парадоксальным

образом эти вызванные ощущением формы притупляют восприятие нормальных

ощущений. Эта притупленность - характеристика аутичных детей.

 

При нормальном развитии связывание форм и соответствующих им объектов приводит к

формированию понимания и концепций. Это связывание - фундамент когнитивного 

развития. Таким образом, чрезмерная увлеченность аутичного ребенка субъективными

объектами и формами ощущений предотвращает когнитивное развитие, и аутичные дети

кажутся имеющими ментальные дефекты.

 

Чрезмерное и исключительное использование самосозданной инкапсуляции -

отличительная черта аутизма. Это - особый метод поиска укрытия, патологический метод,

потому что он почти полностью задерживает психологическое развитие. Он

ассоциируется с неделимыми феноменами на границе физиологического и

психологического. Он является комбинацией психо-рефлексивных, нейро-ментальных и

психо-химических реакций.

 

Аутистическая закрытость выполняет важную функцию убежища от невыносимых,

кажущихся угрожающими жизни ощущений. Поэтому меня очень беспокоит, когда я

слышу, как люди говорят об «устранении аутизма», «излечении аутизма» и «прорыве

через аутизм». Я видела и слышала об аутичных детях, которых такие люди лечили,

ставших чрезвычайно гиперактивными. Гиперактивность не является характеристикой

аутичного ребенка, если только с аутизмом не боролись люди, не понимающие его

функции. У других детей, которых лечили методами, не уважающими аутизм, их

чрезвычайная уязвимость была выставлена напоказ, при этом им не дали возможности

развить других, более прогрессивных методов защиты. Эти более прогрессивные методы

могут возникнуть, если применяется форма лечения, при которой понимается

младенческий перенос и детям дается возможность заново пережить младенческие

драмы, приведшие к инкапсуляционному аутичному методу поиска укрытия.

Хотя аутичные дети выглядят такими неземными, на самом деле они чрезвычайно

доминирующие и властные. Они используют адаптацию, которая крайне эффективна для

исключения внешнего мира. К сожалению, это не позволило развиться другим методам

адаптации. Иногда мне докладывают клинический материал, который как будто относится

к аутичному ребенку. Мне удается убедить докладчика, что ребенок не аутичный, потому

что у пациента нет конституциональной силы, нужной для развития глухой закрытости,

специфичной для аутистических методов защиты.

 

Иногда мне показывают клинический материал, якобы указывающий на аутизм, потому

что дети расстраиваются из-за дырок или поломанных вещей. Несколько других типов

пациентов - дети с ментальными дефектами или дети шизофренического типа - тоже

могут быть озабочены такими вещами, но только аутичные дети защищаются от таких

вещей, сильно и исключительно используя самосозданную инкапсуляцию.

Защитная реакция аутизма, используемая наряду с другими защитными реакциями

Однако другие аутичные пациенты могут ограниченно использовать аутистическую

инкапсуляцию. Для них это одно из средств, наравне с другими, для укрытия от

невыносимых ощущений. Но не единственное. Например, дети шизофренического типа, в

основном использующие проективную, интрузивную и адгезивную идентификацию, могут 

иметь капсулу аутизма. То же относится к слепым или глухим детям. В этой

инкапсулированной части доминируют уравнения ощущений. Там нет идентификации,

даже ненадежной. Субъективный феномен объектов и форм ощущений защищает самую

уязвимую часть ребенка. В этой части они полностью исключают осознание отдельности,

панику и ярость, вызываемые этой фрустрацией, хотя в других частях неясное осознание

своей телесной отдельности от матери и окружающего мира существуют.

 

Ханна Сигал (1975) описала взрослого пациента с шизофренией, который был настолько

уравнян со своей скрипкой, что не мог играть для публики, потому что чувствовал, что

публично мастурбирует. Очевидно, как отмечает Сигал, скрипка не символизировала его

тело, он ощущал, что стал скрипкой. Поэтому Сигал назвала это символическим

уравниванием. Видимо, это - более развитая форма телоцентричных аутистических

объектов, используемых аутичными детьми. Как и эти объекты, скрипка не

использовалась в смысле своей объектной функции.

 

Когда самосозданная инкапсуляция аутичных детей изменяется, когда они начинают

неясно осознавать свою отдельность от других людей, они начинают нормально

использовать проективную идентификацию как средство защиты, а также продолжают

использовать уравнительные ощущения, создающие аутистическую инкапсуляцию. Это

использование нескольких защитных способов объясняет странное наблюдение доктора

Олина, что «в раннем возрасте некоторые дети выглядят аутичными. Позже они выглядят

как больные шизофренией. Или некоторые дети с психозом сначала заболевают

шизофренией, которая позже становится аутизмом». У этих детей, очевидно,

наблюдались колебания от одного способа защиты к другому. Кроме того, у многих

невротических пациентов, да и относительно нормальных людей, есть скрытая капсула

аутизма (S. Klein, 1980; Tustin, 1986). Видимо, капсула аутизма может лежать в основе

маниакально-депрессивных расстройств, поскольку все аутичные дети, которых я лечила,

выходя из аутизма, в определяемой степени были эмоционально лабильны.

 

Аутистическая капсула также, вероятно, способствует вызываемым ужасом комплексам

при фобических болезнях.

 

Мои текущие взгляды на аутизм

 

К этому моменту очевидно, что я больше не придерживаюсь взглядов Маргарет Малер на

аутизм как на нормальную первичную фазу развития. Теперь я использую термин

«аутизм» как обозначающий адаптивную реакцию, которая имеет природу

автоматической рефлекторной реакции на ситуации невыносимого осознания телесной

отдельности от матери. Она, видимо, является защитной реакцией, специфичной для

гиперсенситивности и ультра-уязвимости. Как мы видели, она может использоваться

полностью или частично.

 

Как я уже упоминала, я не обнаружила, что большинство матерей таких детей были

нелюбящими. Некоторые специалисты путают аутичных детей с глубок

депривированными или запущенными детьми, пунктирно находившимися под опекой 

социальных служб. У них часто были и другие сепарации, например, пребывание в

больницах. У таких запущенных детей часто есть признаки аутизма, но они также

используют другие способы защиты. Аутичные дети отличаются от них тем, что о них

физически хорошо заботятся, они часто растут в обеспеченных семьях среднего класса.

Для них также редкость территориальное отделение от матерей.

 

Позвольте мне собрать воедино те факторы, которые я считаю значительными в

развитии психогенного аутизма. Первый фактор - матери рассказывают, что у них была

серьезная депрессия до либо после рождения этого конкретного ребенка, и роды часто

были долгими и затяжными. У ребенка наблюдались трудности с кормлением в самом

раннем младенчестве. Я также обнаружила, что когда они носили ребенка, они были в

ситуации, вызывающей особое одиночество. Как пишет Х.С. Кляйн (1987): «Нам все еще

несколько неясна важность опыта, полученного in utero... Каково влияние ментального

состояния матери на нерожденного ребенка... чувствует ли ребенок болезненные

стимулы до рождения?

 

Иногда отцу приходится долго отсутствовать по работе, или по какой-то причине он

эмоционально недоступен матери. Другие матери были вне своей родной страны;

некоторые из них принадлежали к другой национальности или религии, чем их муж. Не

осознавая этого, мать, видимо, обращается к ребенку внутри своего тела за компанией и

утешением. Таким образом роды могут стать сложными, потому что бессознательно она

не хочет потерять ребенка внутри тела. Когда ребенок рождается, она чувствует

одиночество, горе внутри себя, ощущаемое как «черная дыра». Она впадает в глубокую

депрессию.

 

Мой первый аутичный пациент, назовем его Джон (Тастин, 1966, 1986, 1990), когда ему

было 4 года и он начал выздоравливать, показал мне, что травматичный опыт, который

был исключен защитной реакцией аутизма, был «черной дырой». Он ассоциировался с

горем, яростью и паникой по поводу невыносимой отдельности от материнского тела.

Казалось, что мать не могла помочь ему перенести этот фрустирующий опыт, потому что

он слишком походил на ее собственный. Джон показал мне, что, чтобы помочь таким

детям, мы должны отправиться к самому началу их жизни и соприкоснуться с самыми

ранними действиями ребенка, с сосанием груди или бутылочки. В этой ранней ситуации у

младенцев совсем мало взаимодействия с внешним миром, так что огромную роль

играют встроенные гештальты. В начале важным для ребенка будет не молоко, а

ощущение соска (или соски) во рту.

 

Мэвис Гантер (1959)(2), у которой был большой опыт помощи матерям с кормлением

новорожденных, пишет об этом, когда говорит о «невероятной апатии ребенка», когда он

поднесен к груди, но не получает всего ощущения во рту. Если у него нет нужного набора

стимулов мягкого неба, языка и ротовой полости, он останется апатичным.» Клинический

материал показывает, что такой ребенок чувствует себя беззащитным, не умея заменить

то, чего у него нет. Таким детям кажется, что они что-то потеряли, они не знают, что. Они

чувствуют себя дефективными, искалеченными. Это означает, что они становятся очень 

взыскательными, требуют полноты и совершенства, которые недостижимы. Ничто

никогда не достаточно хорошо. Родители (и терапевты) с трудом справляются с их

нереалистичными требованиями. Инсайт по поводу причины их перфекционизма снимает

груз с плеч как самих пациентов, так и тех, кто о них заботится. Функция самосозданной

инкапсуляции - защитить эту якобы раненую часть. Но инкапсуляция не исцеляет от

ощущения раны, не помогает с чрезвычайной сенситивностью или уязвимостью. Она

делает их сильнее, потом что эти крайние состояния исключаются, закрываются от

исцеляющего и укрепляющего эффекта человеческих отношений. Однако в тот момент

она кажется спасающей жизнь мерой.

 

Во время терапии, когда аутистический метод защиты начинает отступать, раненый

гиперсенситивный ультра-уязвимый ребенок появляется с очень низкой толерантностью к

фрустрации. Для такого ребенка все усилено. По мере развития способности играть,

равно как и других эстетических способностей, эти дети могут выразить свои

гипертрофированные состояния с помощью этих средств, в то же время принимая

участие в общих обычных событиях повседневной жизни. Аутистическая инкапсуляция

означала, что их сенситивность не использовалась, равно как и их уязвимость, а они

могли бы показать этим детям их потребность в других людях. Мы должны вернуть их

обратно на землю, сохраняя, но модерируя, их чувствительную уязвимость.

К счастью, в той терапии, которая понимает использование младенческого переноса, у

нас есть для этого средства. Через терапию они могут заново прожить травматичные

младенческие ситуации, в которых у них возникла иллюзия, что их калечат. Они

испытывают отчаяние, ярость и ужас, которые были невыносимы тогда. Помогая детям

вынести эти ощущения, мы помогаем им увидеть эти чувства, и ситуации, которые эти

чувства спровоцировали, в менее преувеличенном виде. Они начинают играть и у них

появляется чувство юмора. Они видят вещи более сбалансированно. По моему опыту,

когда они начинают реагировать менее экстремально, они становятся особенно

радостными детьми. Когда они начинают осознавать и «я» и «не-я», может появиться

описанный Винникоттом (1958) переходный объект. Аутистические объекты полностью

исключают осознание ситуаций «не-я». Радикально аутичные дети даже не сосут палец,

потому что палец должен преодолеть пространство, чтобы попасть в рот, и из-за этого

воспринимается как «не-я». С другой стороны, дети шизофренического типа обычно

очень привязаны к сосанию пальцев, которые они используют как примитивный

переходный объект.

 

Но не все младенцы, у которых матери в депрессии и трудности с кормлением,

становятся аутичными, хотя у них могут быть другие проблемы. Я убеждена, что должно

быть что-то в генетическом строении или внутриматочном опыте аутичного ребенка, что

предрасполагает его к тому, чтобы прибегнуть к аутистической инкапсуляции как к

единственному способу защиты. Синдром, настолько редкий, как ранний детский аутизм,

должен быть редкой комбинацией факторов. Мы все еще не знаем все задействованные

факторы. Такие дети - все еще загадка. Но если нам станет яснее, что есть аутизм, а что 

им не является, возможно, нам станут более понятны факторы, способствующие его

появлению.

 

Очевидно, в аутистическом итоге играет роль взаимодействие между матерью и

ребенком, но генетическое строение, внутриматочный опыт, роль отца в этой печальной

истории тоже должны приниматься во внимание. Другой фактор, который также иногда

упоминают - то, что матери таких детей бывают капризными, привередливыми, им

недостает здравого смысла. Но, как мудро заметил Сало Тишлер (1979), родители,

которых мы видим в своем кабинете, совершенно не обязательно ведут себя так же, как

тогда, когда родился их ребенок. С тех пор с их чувствами играл очень властный ребенок,

который жил в странном, неземном, разреженном, невероятном, преувеличенном,

самосозданном, управляемом ощущениями мире. Точно так же у этих детей есть сильное

влияние на тех, кто пытается оценить их состояние. Таким образом, мать можно оценить

как виновную в состоянии ее ребенка, потому что оценивающий улавливает обиду

ребенка на мать. Схожим образом оценивающее лицо, которое улавливает отчаяние

ребенка о том, что его состояние неизлечимо, может делать догматические заявления по

поводу неизлечимости аутичных детей.

 

Интенсивная психотерапевтическая работа показывает, что ни родители, ни дети не

делают ничего, за что их можно винить, что приводило бы к аутизму. Они находятся в

паутине неизбежных реакций, и им нужно наше понимание, а не наши обвинения.

Психотерапевтическая оценка, которая имеет целью отслеживание некоторых нитей этой

паутины, даст нам более точное понимание аутичного ребенка, чем простое описание его

особенностей. Но это требует времени и не всегда может быть сделано в рамках одной

встречи, хотя с опытом это и получается лучше. Понимание, которое мы получаем из

такого предварительного обследования, поможет нам помочь родителям быть в лучшем

контакте с их отстраненным ребенком, а также подскажет нам, как помочь

гиперчувствительному, ультра-уязвимому ребенку, который чувствует угрозу потери

существования. (Ужас по поводу потери существования отличается от страха смерти,

который характерен для детей шизофренического типа. Страх смерти ассоциируется с

чувством, что ты живой. Аутичные дети не знают, что они живые человеческие существа.

Выздоравливающие аутичные дети говорили мне, что когда они пришли ко мне впервые,

они чувствовали себя как «вещи»).

 

Прогноз

 

По моему опыту работы с аутичными детьми, о которых в их младенчестве заботилась

мать в глубокой депрессии, исход терапии того типа, который использует младенческий

перенос, внушает оптимизм. Все очевидно аутичные дети, закончившие терапию, кроме

одного (нужно помнить, что они очень редки) получили диагноз «ранний детский аутизм»

от доктора Милдред Крик, специалиста международного уровня по диагностике всех

видов детских психозов. Ребенок, которому диагноз поставила не она, получил диагноз

«Синдром Кеннера», когда ему было 3 года, от Анни Бергман, старшего терапевта

Маргарет Малер. Поэтому нет сомнений, что дети, которых я успешно лечила, были 

аутичными в строгом смысле этого слова. (Я наблюдала еще шестерых, которые

использовали заметно аутистические методы защиты, но и симбиотические тоже.)

Четверо очевидно аутичных детей, всех из которых я наблюдала в рамках частной

практики, были младше 6 лет, когда началась терапия. Первые два аутичных пациента

наблюдались четыре или пять раз в неделю, но когда у меня появилось больше опыта,

вторых двух я наблюдала дважды в неделю. Все они оказались умными людьми с

эстетическими талантами. В конце лечения они казались относительно нормальными и

делали нормальные для детей своего возраста вещи. Они были социальны, но немного

застенчивыми и гиперчувствительными. Двое из них были слегка обсессивными. Я

слышала про троих из них, что они поступили в университеты и развивались нормально.

Я уверена, что родители четвертого дали бы мне знать, если бы что-то было не так.

Профессор Джианнотти и доктор де Астис, в специализированном отделении Римского

университета, занимающемся психотерапией детей с психозами до 5 лет, в 1985 году

провели грубый первичный опрос для своих целей, чтобы оценить эффект психотерапии,

которую они использовали, на 39 детей с психозами в их отделении. В начале

существования их отделения на их психотерапевтическую технику оказал влияние мой

подход, но с течением лет она обогатилась за счет растущего опыта сотрудников

отделения. (контакт с этим отделением также обогатил и мой личный опыт). В этом

пилотном опросе детей оценивали по пятибалльной шкале с точки зрения сокращения их

патологии. Поскольку в начале лечения дети могли делать очень мало, такая

количественная оценка была возможной. При психотерапевтической работе так обычно

не бывает. Очевидно, дети не начали терапию в одно и то же время. Некоторые дети

наблюдались дольше, чем другие, самое долгое время составляло 5 лет. Категории,

которые использовались для сокращения патологии, были социальные отношения,

стереотипы, школьные возможности по возрасту и способность к игре.

 

Результаты опроса были вдохновляющими для сотрудников отделения, в том смысле,

что, хотя некоторые дети только начали лечение, а другие были в его середине, среднее

сокращение патологии на дату опроса составило 51.6% для аутичных детей и 54 % для

детей шизофренического типа. У всех у них наблюдалась положительная динамика, а у

одного ребенка, который первым начал лечение и закончил его, сокращение патологии

составило 100 %. Очевидно, что средний процент растет по мере продвижения лечения.

Я знаю от сотрудников этого отделения, что улучшение состояния пациентов

продолжалось к их удовлетворению, но они еще не провели другого статистического

исследования, поскольку то, которое было проведено в 1985 году, дало им достаточную

уверенность в том, что методы, используемые ими, хорошо подходят потребностям детей

с психозами в их отделении.

 

Эта глава имела целью провести окончательное различие между тем, что есть аутизм, и

тем, чем он не является. В ней раскрывается точка зрения, что аутизм есть авточувственная защита автоматического рефлекторного вида, присущая всем нам, но используемая чрезвычайно сильно и как единственная, что составляет патологию. Такое

мощное и исключительное использование самосозданной инкапсуляции, отвлекающее

внимание от невыносимого травматичного младенческого опыта, считается

специфической и уникальной чертой аутичных детей. Это означает, что детский аутизм

может быть диагностирован с большей уверенностью и более точно, чем это делалось в

психотерапии раньше. Такая диагностическая оценка нужна не для того, чтобы клеить на

пациентов ярлыки, как на бабочек, пришпиленных к доске, но чтобы мы начали «смотреть

на мир их глазами», как пишет Джеймс Энтони в эпиграфе к этой главе. Эффективная

психотерапия с аутичными детьми зависит от того, чтобы с ними говорил кто-то, кто хоть

немного понимает, в каком мире они «живут и движутся» и каково их разреженное

чувство «бытия».

 

1. Мне хотелось бы выразить горячую благодарность Бронвину Хокингу, который

познакомил меня с книгой Джорджа Виктора и подвел итоги главы 2.

2. Мне хотелось бы поблагодарить Вивьен Вилмот за присланную статью Мэвис Гантер. 

 

Материал с сайта: http://childpsychoanalysis.ru/frensis-tastin-chto-est-autizm-a-chto-net/ 

 

 

…Слышал я ключ повернулся 

  Только раз повернулся в замке 

  Думаем все о ключе, каждый в темнице своей 

  О ключе, ощущая темницу 

  Лишь ночью1)… 

  Т.С. Элиот. «Потерянная Страна»

 

 

Глубокий анализ трех клинических случаев поможет нам понять взаимоотношения между комплексами, а также между телом и психикой, которые обсуждались в общих чертах в двух первых главах. Пока я собирала материал для этого исследования, я поняла, что линия, разграничивающая ожирение и нервную анорексию, довольно тонка, но и эту разграничительную линию, особенно в случае молодой девушки, необходимо признавать и уважать. В самом деле, в сновидениях Тень тучной женщины может появляться в виде аноретичной девушки и наоборот. 

 

В первых двух случаях представлен анализ проблем двух молодых девушек: одной — с излишним весом, другой — с анорексией. Они великодушно согласились поделиться своими фантазиями и опытом. В третьем случае представлен дальнейший анализ материала отечной женщины, чей сон о змее был изложен в главе II. Я включаю ее материал, потому что он показывает, как один симптом замещает другой, если не устраняется изначальная причина, и отчетливо иллюстрирует психоидную природу архетипа.   

 

МАРГАРЕТ (24 года, 5,5 футов, 187 фунтов2))

Во внешности Маргарет была выражена амбивалентность, непроизвольно излучаемая многими женщинами с ожирением. Ее тело, скрытое платьем-балахоном, было неуклюжим, нескоординированным; ее подвижные руки красивой формы становились наиболее выразительными тогда, когда она говорила. Ее коже позавидовала бы любая женщина; в ее глазах плескались смех и слезы. Из одной ноздри она выдыхала огненного дракона, а из другой — Пречистую Мать. Она рассказывала обо всем так быстро, как только могла, с оттенком драматизма и лести. В одно мгновение она могла превратиться из шекспировской служанки в потенциально красивую женщину. Хотя ей было 24, выглядела она на 17. Она рискованно балансировала на туго натянутом канате между многочисленными уживавшимися в ней противоположностями: радость/горе, духовность/сексуальность, Бог/дьявол, способность/неполноценность, эстетическая чувственность/грубая чувственность.

 

Она выросла в семье, в которой было 8 детей, и была средней из дочерей. В детстве она познала нужду, потому что ее отец, «честный рабочий», был запойным пьяницей. Ее мать, решив сделать все возможное для своих детей, вела домашнее хозяйство и своими коварными замечаниями настроила дочь против отца. Маргарет выросла в убеждении, что ее мать — настоящая леди, всегда безукоризненно выглядящая, держащая в чистоте дом, «изумительная христианская душа». Только позже она поняла, что «мать притворялась, что любит, но на самом деле она не любила. Она делала вид, что добрая, но в ее реакциях не было непосредственности». И у ее матери, и у ее бабки после рождения некоторых детей возникали нервные расстройства, и этот факт пугал Маргарет. Вся непрожитая жизнь ее матери была сфокусирована на ней, потому что она была таким хорошим ребенком, такой красивой, такой умной. Мать дала ей наилучшее из возможного образование в католической школе, управляемой строгими монахинями, и надеялась, что она найдет хорошую работу и удачно выйдет замуж.

 

Маргарет решила пройти анализ, потому что не могла сидеть на диете. В ее семье не было случаев ожирения, и ее братья и сестры не были толстыми. Сама она была худым, чувствительным ребенком. Менструации начались у нее в 17 лет, и в это же время она начала объедаться тайком. После того как она набрала 30 фунтов 3), она села на диету и у нее прекратились месячные. «Я не знаю, то ли я не могла есть, то ли не ела. Меня тошнило при мысли о сексе». После лечения в больнице месячные вернулись — вместе с весом. «Я постоянно думала о еде. Я ничего не могла поделать с собой, хотя я и чувствовала себя виноватой, когда вообще хоть что-то ела. После того, как я растолстела, я большую часть времени оставалась в постели, кроме тех моментов, когда выползала за едой». В конце концов она покинула дом, но столкнулась с огромными трудностями в поисках достаточно хорошей для себя работы. «Мне было так страшно, что я ела каждый раз, когда дела шли плохо. Они всегда шли плохо. Я не могла выносить мужчин. Как только я чувствовала, что нравлюсь им, я начинала испытывать к ним неприязнь».

 

Очевидно, что некоторые обстоятельства являются общими и для ожирения, и для анорексии: ранняя идентификация с матерью, нереалистичные надежды родителя, возлагаемые на девочку, ее инфантильное отношение к сексуальности, нарушение пищегого поведения, совпадающее с началом менструаций. Ее инфантильное воображение, неспособное видеть разницу между своими проекциями и внешней реальностью, питается самообманом.

 

После трех недель анализа Маргарет начала сбрасывать вес. Она рассказала о двух повторяющихся фантазиях: она бы убила себя, если бы еще потолстела; она боялась, что может стать шлюхой. «И поделом бы мне было,— говорила она.— Я знаю, почему я хочу быть худой». Комплекс святая/шлюха был связан и с сексуальным, и с пищевым комплексами. Она хотела быть как Дева Мария (как надеялась ее мать), но на пути в церковь ее часто подстерегали несколько плиток шоколада. Обычно она не могла устоять перед таким пиршеством. Ее внутренний диалог проходил примерно в такой форме:

 

Дева Маргарет: Я хочу быть наполнена красотой, светом, любовью. Любовь — ЧУШЬ! Я ненавижу мужчин. Если я буду толстой, они не притронутся ко мне. Я ненавижу священников тоже. Они мужчины в юбках. Не хочу Мессу.

 

Свинка Магги: Я уж точно не хочу. Эти молоденькие священники — все лицемеры. Я хочу шоколад. Я хочу быть любимой. Я их всех ненавижу. Мне нужен сахар, чтобы уснуть, убежать от всей этой невозможной неразберихи.

 

Ее крохотному Эго с трудом удавалось балансировать между «безмерной радостью от присутствия Бога» и убийственной депрессией, когда Бог проклинал ее. Ее вера стала помехой, а не ориентиром для ее увядающего Эго. Пытаясь компенсировать растущее чувство неполноценности, когда материал бессознательного затоплял ее, она принималась торговаться с Богом, чтобы тот помог ей. Если она не теряла в весе, то она отказывалась преклонять колено перед таким жестоким тираном. Ей никогда не приходило в голову, что ей следовало подчиняться законам природы. Когда бессознательное становилось враждебным, она приходила на сессии с белым и ничего не выражающим лицом. «Я не здесь,— говорила она,— это Оно». Единственным для нее реальным утешением была ее любовь к Деве, но даже она омрачалась мыслями о строгих монахинях, «у которых, наверное, были отрезаны волосы и грудь».

 

Когда она сбросила несколько фунтов, она так обрадовалась, что пошла покупать себе одежду. Она вообразила, что стала стройной, и попыталась влезть в 14 размер, когда на самом деле носила 18. Ее мысленный образ тела был совершенно оторван от реальности. Когда она не могла втиснуться в платье, она впадала в ярость и покупала еду для «пирушки». Под «пирушкой» подразумевалось, что она возвращается в одиночестве домой, запирает двери, не отвечает на телефонные звонки и ест с вечера пятницы до утра понедельника, жадно поглощая различные хлопья, коричневый сахар, сливки и дешевую выпечку, «потому что это было необходимо»:

 

Меня нет, когда я ем. Я ем, как животное, не разбирая, что именно. Сначала я получаю удовольствие от пищи. Затем начинает подступать Темнота. Я чувствую Темноту везде вокруг меня. Потом мне становится страшно, и настоящая Темнота оказывается прямо за моей спиной. Это Смерть. Я понимаю, что борюсь за свою жизнь. Мне все равно, выживу ли я. Что-то иное завладевает мной. Я не могу думать. Я не могу чувствовать. Я не могу молиться. Если бы только я могла стать свободной.

 

Она выныривала из этого ада в понедельник утром и продолжала ходить на работу до пятницы, компульсивно поедая пищу по ночам.

 

Работая с такой девушкой, как Маргарет, аналитик должен быть готов нести на себе проекцию ее самости, потому что сама девушка не связана с собственным внутренним ядром. Она старается найти свои собственные ценности, свои собственные чувства, будучи уверенной в любви аналитика. Она испытывает жажду любви, которой она никогда не знала, любви, которая может принять ее «во всей ее испорченности». Но она также испытывает жажду жизни, которой она никогда не знала, и эта жажда может проявиться в чрезмерном чувстве собственничества и ревности. Мария-Луиза фон Франц так говорит об этом качестве, детально рассматривая символизм волка:

 

В сновидениях современных женщин волк часто предсставляет анимус, или ту чуждую, поглощающую установку, которая может быть у женщин, охваченных анимусом… волк олицетворяет собой это чуждое, беспорядочное желание проглотить всех и вся… что заметно при многих неврозах, где основной проблемой является то, что человек остается инфантильным из-за несчастливого детства…. На самом деле не они этого хотят, а оно этого хочет. Их «оно» никогда не удовлетворено, поэтому волк также создает у таких людей постоянную обиду и недовольство… Волка называют lykos — свет. Жадность, когда с ней справились или направили на верную цель, и есть тосамое4).

 

Эта запертая в клетку архаическая энергия открывается в одном из сновидений Маргарет о животных:

 

В клетке находятся четыре льва — лев, львица и два львенка. Я боялась, но рядом со мной была моя старшая сестра, и я чувствовала себя в безопасности. Я не хотела показывать свой страх. Один из львов подошел потрогать меня, и я крикнула ей, чтобы она не подпускала его. Она засмеялась и сказала, что они вполне безобидны.

 

Львы — это животные власти и страсти, но теневая сестра способна признать власть неопасной, потому что в жизни она способна любить без жажды власти. Потенциал находится в такой любви и в двух львятах, так как лев также является символом духовной силы.

 

Неудовлетворенная тем, что прогресс, который она могла оценивать только с точки зрения потери веса, происходит недостаточно быстро, Маргарет по рецепту своего врача начала принимать амфетамины. Сразу же ее настроение резко повысилось от искусственно обретенной энергии и надежды. За два месяца она потеряла более 24 фунтов 5), тем самым изменив симптом, но не заболевание. С улучшением ее внешнего вида проблема ее слабого фемининного Эго и ее страха мужчин стала явной. Она пыталась установить связь со своим телом с помощью зеркала, упражнений и танцев, но ее фемининное чувство только начинало раскрываться. Она мечтала о любимом человеке, но когда мужчины прикасались к ней, она демонстрировала враждебность. Позже она сожалела об этом, но считала, что они заслужили то, что получили. «Я не могу ничего с этим поделать. Я такая, какая есть. По крайней мере, я могу это признать. Я знаю, что это плохо, но не чувствую себя виноватой». Ее вопрос теперь звучал так: «Если я похудею, что я получу? Я — бушующий вулкан. Я постоянно выхожу из себя». В ее сновидениях также бушевали шторма и пожары, а сама она беспомощно сидела за рулем мощного автомобиля, мчащегося к крутым обрывам. Хотя она понимала последствия приема амфетаминов, она продолжала их употреблять.

 

Затем ей начали сниться кошмары. В следующем сне появилась аноретичная тень Маргарет:

 

Я была в постели с моей старшей сестрой, когда услышала звук шагов на лестнице. Мы включили свет и увидели, что кто-то бежит вверх. Она была неимоверно высокой и нереально худой. Ее лицо было вытянутым, и два ее глаза были огромными на ее лице; они светились, как кошачьи глаза. Она была на самом деле пугающей. Она была похожа на дикое животное, с одной стороны, и на чуждое, неземное существо — с другой. При виде ее я пришла в ужас и хотела ее убить, но боялась, что не справлюсь с ней. Моя сестра зажала ее в угол за дверью. Она за все время не издала ни звука — только опустилась там на колени с затравленным взглядом пойманного в ловушку животного. Я проснулась в поту и дрожа от страха.

 

Ее изголодавшееся тело и находящаяся под угрозой женственность в этом сне смотрят ей прямо в глаза. Ее преследует страх лишиться и любви, и еды, ей хотелось бы избавиться от этого страха, но она боится, что он слишком силен. Амфетамины слишком быстро подвели ее к переломному моменту, потому что она не была готова принять зрелую фемининную роль; крайние точки конфликта еще сильнее поляризовались без еды и под влиянием препарата. Она стала «одержимой». Она могла собраться пойти на вечеринку, купить наряд, сделать прическу и заявиться не в тот день. В другой раз она переедала накануне так, что одежда трещала на ее теле. Негативные родительские образы не позволяли ей ни веселиться, ни выйти в свет. Образовался порочный круг, когда бунтарская агрессия сменялась безнадежной депрессией.

 

В итоге сновидение навело ее на мысль, что Бог мучил ее с какой-то целью и что, возможно, ей надо было относиться к этому естественно. Она бросила принимать лекарства и мгновенно набрала несколько фунтов. Связь власти с весом с очевидностию проявляется в ее следующих высказываниях того времени:

 

Теперь посмотрите, что Вы заставили меня сделать. Я все еще счастлива в моменты этих приступов ярости. Я вижу вещи по-особому. Мне они нравятся в их уродстве. Мне нравится моя большая и могущественная личность. Мир не может указывать мне, что делать. Мне не нужна помощь - ни Ваша, ни чья-либо еще. Я на самом деле считаю, что зло может обернуться добром, потому что этот настрой делает меня наиболее сильной, наиболее креативной, наиболее энергичной. Я разговаривала со львом. Я приказала ему остановиться, и после продолжительного боя он подчинился, но это убило во мне что-то. Я больше не хотела жить. Я сдалась. Уж лучше пусть он рыщет вокруг, чем быть мертвой. По крайней мере, я жива, когда я ем.

 

Сознательный перфекционизм Маргарет компенсировался ее бессознательным чувством неполноценности, которое порождало жадность и жажду власти. Ее идентификация с красотой, добродетелью и светом привела к невыносимой конфронтации с реальностью и к повторяющимся приступам переедания и депрессиям. Из-за погружения в свою собственную Темноту она была вынуждена иметь дело с собственным миром, показывавшем ей, что она не всемогуща, не совершенна, но что она просто человек, которому необходимо принять свои ограничения и несовершенства. Таким образом, симптом заставлял ее сталкиваться с реальностью, которую она презирала. Природа действовала по принципу прямой компенсации: чем больше раздувались ее фантазии, тем чернее становилась ее Темнота. Пока она громко протестовала против несправедливого Бога и демонстративно отвергала природу, ее темный анимус управлял ею и заставлял ее питать его энергией.

 

Ровно через девять месяцев после начала анализа Маргарет посетила полуночную Мессу в Рождественский сочельник — одна, без семьи, без друзей. Она решила так поступить, потому что была толстой и испуганной, ей было стыдно. Яма, которую она сама себе вырыла, пугала ее. Впервые в жизни она прочувствовала свои реальные страдания. «Вся жизнь прошла мимо меня, пока я мечтала стать тем прекрасным человеком, каким хотела видеть меня мать. Вся моя жизнь — обман». Это понимание заставило ее спуститься с небес землю и принять на себя ответственность за свою собственную жизнь.

 

С клинической точки зрения, для нашего исследования важны такие составляющие психики Маргарет, как механистический негативный Анимус, испуганная Персона, слабое фемининное Эго, разрывающееся между противоположностями, патологическая эмоциональность и нарциссическая незрелость. У нее не было ни сильного отца, ни фемининной матери, в связи с чем ее моделью маскулинности был Анимус ее матери. Без подлинного маскулинного принципа и без ее фемининного инстинкта она не обладала внутренним голосом, который сказал бы ей, чтобы она заботилась о своем теле и перестала переедать.

 

Почти не зная Эроса, она очень плохо умела выстраивать отношения, и поэтому, когда открылась пустота, образовавшаяся из-за отсутствия чувств, ее безжалостный Анимус потребовал еды. Неспособная установить с ним отношения на физическом или психическом уровне, она давала ему единственно понятную для нее пищу любви — хлопья и сладости. Это на время заряжало ее энергией, но потом она снова видела реальность в зеркале; тогда она убегала в фантазии о том, какой должна быть любовь мужчины, — фантазии подростка. Этот фантазийный мир позволял ей избегать конфликтов и истинных чувств, упиваться мегаломаническим образам себя как могущественной, богатой, хорошо образованной, незаменимой для других людей, тем самым компенсируя ее сознательное отношение к себе как к бессильной, уродливой и одинокой. Агрессию, которую она испытывала по отношению к Богу, поставившему ее в такое положение, она направляла на себя. Духовная пища, по которой она отчаянно тосковала, была осквернена таким же отчаянным употреблением пищи материальной. Не имея защиты со стороны духовного Анимуса, она чувствовала себя околдованной демоном, угрожавшим заманить ее в лоно смерти.

 

Смещение сексуального комплекса на еду началось во время пубертата. К девятнадцати годам Тень «худой, грязной шлюхи» твердо укрепилась против Персоны «толстой, чистой Мадонны»; негативный Анимус требовал обеих себе в невесты. Ее подчиненная функция, интровертированное ощущение, позволила ей впасть в диссоциацию между телом и духом. Ее бессознательное тело стало ее ненавистной Тенью, на которую она не могла смотреть ни в одежде, ни в голом виде. Хильда Брюх в «Расстройствах пищевого поведения» пишет:

 

Отсутствие силы воли [у людей, страдающих ожирением] связано с их неспособностью воспринимать свои телесные потребности. Толстые люди склонны говорить о своих телах как о чем-то внешнем по отношению к ним самим. Они не чувствуют себя идентифицированными с этой раздражвающей и уродливой вещью, которую они приговорены нести до конца жизни и в которой они чувствуют себя затворниками или заключенными.6)

 

Когда Маргарет впервые сбросила вес, она, не переставая, щупала себя, как будто пытаясь удостовериться в том, что она все еще на месте. Озадачивало то, что, хотя она и была маленькой до семнадцати лет, ее образ тела был огромен. Отражало ли тело ее раздутые фантазии? Или же фантазии были настолько непомерными, что тело должно было удерживать ее? Безусловно, тело было тем, что связывало ее с реальностью.

 

Ее повторяющиеся сны о кошках, черных собаках и смуглых мужчинах наводили на мысль о сексуальном происхождении ее симптомов, которые могли быть связаны с проблемами, вызываемыми деторождением, передававшиеся в ее семье по материнской линии, и с тем, что ее внутренняя  мадонна отвергала ее внутреннюю шлюху. Обсуждая проблему истерии, Юнг писал: «Нет сомнений, что то, чего жаждет пациентка,— это Мужчина… Страх сексуального будущего и всех его последствий слишком велик для пациентки, чтобы она решилась отказаться от своего заболевания»7).

 

Комбинация трех динамических комплексов — религии, сексуальности и еды — обрела автономное паталогическое существование в Маргарет. Казалось, что энергия религиозного и сексуального комплексов, в обоих случаях сильно чувственно окрашенная, была смещена на еду. Ее страх оказаться затянутой во Тьму был обусловлен  слабостью ее Эго и ее страхом уничтожения, связанным и со смертью, и с половыми сношениями. Сила этих трех комплексов создавала то, что Юнг мог бы назвать «новой болезненной личностью»8), которая двигалась только в сторону ожирения. Эта вторая личность угрожала разрушить Эго и оттеснить его на вторую роль. Только когда lykos (свет) направлен на правильно поставленную цель, жадность волка может быть трансформирована в креативную энергию, необходимую для рассеивания Тьмы.

 

Что символизирует симптом Маргарет? С одной стороны, полнота защищает ее от мужчин. Ее негативный Анимус создает кокон, отгораживающий ее от мира. Хотя одна ее часть ее натуры жаждет обрести любовника, ее другая часть, знающая только разрушительную силу ее негативного Анимуса, боится маскулинной агрессии. В связи с тем, что ее отношение к маскулинности сформировалось под влиянием материнского Анимуса со всеми его амбициями и иллюзиями, у нее не было сильного маскулинного голоса, который мог бы привнести порядок в ее жизнь, сказать НЕТ ее приступам переедания — ее маскулинный голос ненасытен в своих требованиях. Фемининному ребенку внутри нее требуется толстое тело, защищающее ее от любого зрелого мужчины и от ответственности, предполагаемой зрелым фемининным чувством.

 

С другой стороны, ее размер отражает ее раздутость — она как воздушный шар, наполненный фантазиями о ее собственных возможностях, ее уме, ее красоте, ее незаменимости; это маскирует реальность ее неуспешности, страха и вины. Это стена, изолирующая ее от мира, который она сама не понимает и в котором она непонятна другим.

 

В качестве исцеляющего симптома ее толстое тело действует как посланник духа, приближающий ее к целостности. Она вынуждена выйти из своих фантазий и посмотреть на реальность в зеркале. Там она, возможно, увидит истину за этими животными влечениями к еде и научится признавать свою собственную фемининную природу, в которой эти влечения будут трансформированы в человеческий поиск любви и духовный поиск спокойствия. Вместо того чтобы слепо бороться со своей внутренней шлюхой и становиться все толще, она может расслабиться, приняв свое фемининное начало и освободить свою истинную мадонну.

 

АННА (22 года, 5 футов 6 дюймов, 132 фунта9))

Анна была старшей из двух дочерей преуспевающего бизнесмена и его жены, школьной учительницы. В течение недели отец всегда был в разъездах, но, когда он возвращался, жизнь превращалась для нее в праздник. Он и его дочь чудесно проводили время вместе:

 

Я была его любимым ребенком. Мама говорит, что я похожа на него своим умом, чувством юмора и своей подлостью. Моя бабушка не могла выносить любовь моего отца ко мне. Он был ее малышом. Он всегда хотел сбежать от нее и от общества. Он бросил нас, когда мне было 5 лет. Сейчас он в больнице из-за алкоголизма.

 

С самого детства она обладала богатым воображением, высокой креативностью и развитым умом, не желала жить как соседи и отказывалась играть со скучными дорогими игрушками.

 

Я предпочитала разыгрывать ситуации, связанные с невзгодами и лишениями, например, играть в военных беженцев или в Анну Франк. Воскресными вечерами я просила холодной консервированной фасоли. Мне всегда казалось, что существовал некий тайный сговор с целью прятать от меня мою настоящую личность. Я верила, что мой настоящий отец был императором, позволившим мне войти в эту жизнь в качестве испытания. Он наблюдал, с каким достоинством я принимала наказание от этих батраков. Они были его слугами. Иногда он сливался с Богом. Я на самом деле полагала, что из-за каждого зеркала что-то наблюдало за мной. Миры за мирами. Вещи являются не тем, чем они кажутся.

 

Я очень старалась быть хорошей, но энергия переполняла меня, я была настолько любознательна и так полна идеями, что производила впечатление бунтарки. Учительница в школе привязывала меня к парте. Я писала пьесы для детей, живущих по соседству, и моя сестра всегда играла в них, пока ей не исполнилось восемь. Затем она восстала против меня. Ее никогда не лупили. Меня же били так часто, что моя мать думала, что она убьет меня. «Ешь то, что я приготовила для тебя»,— говорила она. «Нет»,— отвечала я. Она заняла по отношению ко мне жесткую позицию; она говорила, что я должна узнать правду жизни. Она утверждала, что у меня такой вспыльчивый характер, что только члены моей семьи могут любить меня.

 

До семнадцати лет у Анны был нормальный вес, не было проблем с пищевым поведением, не было проблем с менструациями. Она ненавидела своего отчима. Она была одной из лучших в своем классе, но начала осознавать, что является социально незрелой по сравнению со своими сверстниками.

 

До моего шестнадцатилетия мир казался мне полным бесконечных возможностей. Потом я утратила силу воли. В семнадцать я чувствовала себя обреченной. Я стала испытывать тревогу по поводу взросления. Я хотела, чтобы все шло хорошо, поэтому я старалась быть покладистой, но у меня всегда были проблемы с представителями власти. Я старалась говорить правду, как я ее видела, но мои благие намерения всегда терпели крах. Я не могла сказать то, что нужно; меня либо не слышали, либо не верили мне.

 

Кульминация наступила, когда я была редактором школьной газеты. У меня возникла, как я думала, великолепная идея для редакционной статьи. Директор школы вызвал меня к себе в кабинет, раскритиковал мою статью и сказал мне, чтобы я «взрослела». Он сказал, что нет причин злиться и не стоит следовать привычке по любому поводу вступать в борьбу. Я чувствовала себя отвратительно. Я решила попробовать проявить добродетель самодисциплины. Я перестала есть. Я злилась на всех, в особенности на себя, потому что совершенно не понимала, что происходит. Секс был свободным, наркотики доступными, но я не могла выносить ни то, ни другое, и не беспокоилась о приобретении социальных навыков. Отказ от еды казался хорошим способом вернуться к себе, потому что я не могла справиться с собой. Я не могла стать взрослой и войти в этот мир.

 

Никто не понимал. Я не могла заставить врача слышать. Волосы на моей голове выпадали, но другие волосы повырастали по всему моему телу. У меня прекратились месячные. Очень быстро мой вес упал до 90 фунтов10). Прямо перед тем, как я попала в больницу, у меня возникло странное предчувствие. Оно преследовало меня и во сне, и наяву. Я лежала в высокой белой постели в белой комнате. Шторы были опущены, атмосфера погребальная. Я была маленькой, а коровать — большой. Если бы я могла, то я бы сжалась, ушла бы в никуда. Я не желала смерти сознательно. Я допускала в свое сознание мыслей о том, куда это в конечном итоге ведет. Я нуждалась в отдыхе, более полном, чем сон, я не хотела ощущать вообще ничего. Пока я голодала, все стало слишком резким, и я мечтала сбежать прочь. Смерть казалась единственным способом победить эту систему.

 

Затем я разозлилась и высказала все, что я чувствовала по отношению к своему отчиму. Тогда я сказала, что я не злюсь на мою мать, и это не ее вина. Я злюсь на нее сейчас, но я не могу выразить это. Я всегда вижу причину, и поэтому я не могу злиться; эмоции кипят во мне. Я не знаю, как выразить злость по-взрослому.

 

Однажды я решила, что не буду пытаться убить себя. Я поняла, что должна выбрать между жизнью и смертью, и решила жить. Я хотела предпринять жизнеутверждающие шаги. Если отказ от еды был отказом от жизни, то чем больше я ела, тем больше я утверждала жизнь. Я переборщила и набрала 35 фунтов11) за один год. Мне хотелось творога, молока и сахара, мороженого и йогурта. Все молочные продукты. Я хотела наполняющей еды, хорошей еды. Я начала заниматься плаванием, и постепенно моя энергия вернулась. Это позволило мне начать писать. Меня захватила учеба: не то чтобы меня заботили мои оценки, но мне всегда хотелось понять ту или иную идею, чтобы извлечь из нее как можно больше. Было очень трудно жить в женском колледже, потому что все были помешаны на том, что они будут и чего не будут есть. Их ценности определялись тщеславием, ограниченностью ума и беспокойством о мнении окружающих.

 

Постепенно она достигла устойчивого положения в жизни. Она окончила университет, но жизнь и еда все еще являются для нее проблемой.

 

Иногда, когда я чувствую тревогу, я ощущаю, что я отрываюсь от земли. Я чувствую, как во мне поднимаются волнение и беспокойство. Я не могу этого выдержать. Я бы хотела положить камень себе в живот, чтобы он удерживал меня внизу, чтобы чувствовать себя укорененной в жизни, чтобы он вернул меня туда, откуда я могла бы начать все снова. Я бы хотела вернуться к себе. Часто я мечтаю найти ориентиры, которые показали бы мне, куда идти, как дальше жить. Я ищу жизнеутверждающие вещи. Когда я ем, я просто продолжаю есть. Я пытаюсь попасть прямо в центр жизни. Я не думаю, что я могла бы продолжать жить без этих периодов условной самодисциплины. Я просто не могу продолжать говорить себе: «Не ешь, не ешь, не ешь это, делай то упражнение, подчиняйся правилам». Когда я больше не могу выдерживать боль, я всегда ем с мыслью лечь спать.  Я хочу наполнить себя, стать тяжелой, теплой, плотной и довольной. Мне необходимо дать себе возможность отпустить поводья, и, хотя способ и не благородный, и вовсе не тот, к которому мне хотелось бы прибегать, мне он нужен. Я довожу все до предела. Когда я не могу больше есть и не могу больше спать, я должна встать и двигаться дальше.

 

Еда — это одновременно и утешение, и саморазрушение. Иногда она помогает мне чувствовать, что жизнь не так ужасна. В других же случаях я переедаю только для того, чтобы воздвигнуть телесную стену между мной и другими существами. Я не хочу быть сексуальным, телесным существом. Я хочу быть нулем, пустым местом и забыть о мире. Быть «как бревно» — это словно пребывать в состоянии сладостной летаргии, противоположном состоянию подушечки для булавок для каждого стимула. Иногда я настолько «исколота», что я не знаю, что мне делать. Мое сердце не разобьется, но я хотела бы, чтобы оно разбилось. Проблема не в том, что сломлен дух. Это сердце… Это проблема сердца, которое не разобьется и будет терпеть боль, даже если она запредельна. Ему бы следовало разбиться. Все в этом мире слишком мучительно. Я чувствую себя настолько зажатой, что я боюсь, что мои ноги подведут меня, если я немедленно не изменю свои переживания — или оторвусь от земли, или провалюсь под землю. Еда дает мне ощущение здесь-и-СЕЙЧАС.

 

Я учусь другим способам выходить за рамки — молиться и писать. Когда я пишу, у меня не возникает пищевых проблем. Строгая молитва предполагает активное слушание. Это может создать третью (трансцендентную) функцию, которая способна изменить все. Это позволяет найти выход или, по меньше мере, обрести возможность жить вопреки. Искусство и молитва очень тесно связаны. Искусство — это мост в другой мир.

 

Временами я стою на перекрестке, удивляясь, что я делаю. Я чувствую себя двумя трафаретными рисунками, и я стараюсь соединить их вместе. Одна часть меня может чувствовать жизнь, другая часть увлекает меня прочь от нее. Моя жизнь похожа на конец китайского стихотворения: «И остановка после остановки есть конец дороги».

 

Я думаю, что я больше не могу идти дальше. Начинается прилив. Нет никакого смысла… нет никакого смысла… нет никакого смысла. На третий раз он накатывает на меня. Я не могу найти свою связь с Богом, и весь мир отступает. Внезапно из жизни утекает весь смысл. Это опасно. Я просто никогда не знаю. После каждой остановки — новое начало. Я живу одним моментом. Я проживаю утро, потом день, потом вечер.

 

Я привела столь длинную выдержку из беседы с Анной, потому что способ словесного описания ею своего внутреннего мира дает нам яркое понимание мучений анорексичного подростка. Ее мотивы, ее комплексы и конфликты очень похожи на те, что имеются у Маргарет и у любой другой женщины, тело и дух которой серьезно расщеплены. У обеих девушек образ отца идеализирован — у Маргарет потому, что она отвергла своего отца и спроецировала свою маскулинность на ветхозаветного Иегову; у Анны потому, что она видела своего отца в праздничных ситуациях и спроецировала своего «реального» отца на «императора», критически оценивавшего достоинство, с которым она принимала наказание от его заместителей. Обе были принцессами, от которых их матери много требовали, также боготворя тиранический образ отца-тирана, который любил до той поры, пока ему повиновались, и отвергал, если ему перечили.

 

В связи с тем что мать также не осознавала свою собственную фемининность, она не могла передать своей дочери инстинктивную любовь к своему собственному телу, и таким образом фемининное Эго оказалось отщеплено от фемининного духа, заточенного в ее собственной плоти. Ужасающее ощущение «пойманности в клетку» и желание вырваться порождены энергией отвергнутой фемининности, барабанящей по своей тюремной решетке, требуя освобождения. В детстве их энергия была естественным образом направлена на обучение, но требование быть выдающейся порождало у них компульсивную тягу к книгам, к ясности, к точности; чрезмерно чувствительная маленькая девочка, которой хотелось плакать и которая нуждалась в том, чтобы ее обняли, была обречена томиться в тюрьме собственного тела. Ее фантазии об отце разрастаются в неутолимую потребность в совершенстве и истине, усиленную ее враждебностью ко всему «невразумительному, инстинктивному, двусмысленному и бессознательному в ее собственной природе»12). И хотя она могла чувствовать свою близость с  матерью, они обе — и мать, и дочь — были жертвами негативного материнского комплекса, и обеим угрожал ад «хаоса материнской утробы»13).

 

Великая Богиня должна быть признана во время первой менструации. В отсутствии матери, способной инстинктивно помочь ей склониться перед Богиней в низком поклоне за это таинство, за связанную с ним возможность деторождения, за свое собственное тело как инструмент, с помощью которого воплощается Жизнь, дочь реагирует ужасом. Этот ужас пропорционален природе и интенсивности ее отцовского комплекса, который будет более полно освещен в IV главе. Здесь же достаточно сказать, что она улетает прочь от фемининности, отрывается от земли в страстной тяге к совершенству, порядку и к тому, что Шелли называл «белое сияние Вечности»14). Эта возвышенность компенсируется фемининностью, которая восстает против полета и яростно стремится обратно к реальной земле, природе, жизни, еде. Невообразимые сексуальные фантазии также переносятся на еду, а в случае религиозной девушки комплекс впоследствии заряжается желанием соединения с Богом как способ освободиться от мира, с которым она не может справиться.

 

Поступки Анны в детстве немного не соответствовали милой, угодливой, внимательной манере поведения большинства аноректичек. Она изначально была в некотором смысле бунтаркой из-за своих творческих способностей. Она была озабочена тем, чтобы «все делать правильно и соответствовать ожиданиям», но ее чувство юмора и ее честность прорывались сквозь это желание, и из-за этого она казалась непослушной. Однако истинное пламя своей мятежности и уникальность своей личности она прятала, потому что иначе «все отвернулись бы от нее». «Я была слишком честной, — рассказывала она. — Я бы слишком усложнила себе жизнь». Когда развилась анорексия, вместе с нею прорвался и созревший бунт.

 

В «Золотой клетке» Хильде Бруш подчеркивает, что для членов семьи, в которой растут аноретичные девушки, характерна «очень тесная привязанность друг к другу и исключительная  общность мыслей и чувств», но ребенок не «признается как индивид со своими собственными правами»15). Здесь стоило бы принять во внимание, что чрезвычайно смышленый ребенок с сильно развитой интуицией, воспитанный в условиях очень близких отношений с родителями, может стать крайне чувствительным ко всему, что бессознательно происходит в доме и за его пределами. Она на самом деле может бросить тень почти на каждую ситуацию, в которой оказывается. Если она озвучивает то, что чувствует, она для всех становится угрозой и при этом начинает ощущать себя Кассандрой. Она учится держать свой рот на замке и втайне, с помощью ручки,  формулировать свои мысли. Настоящая ее личность проявляется в написанном. Это может вести к спасению или разрушению.

 

По своей природе она склоннана к перфекционизму, очищению и эстетике. Ее идеал — снять все искусственные маски, пока не обнажится суть. Когда она голодает, все пять ее чувств немедленно обостряются, обостряется и ее чувствительность к собственному бессознательному. Как только она почувствует энергию голодания и свою собственную мощь, высвободившуюся в результате этого, она может решить, что «царственно бы умереть сейчас,/ Без боли стать в полночный час ничем»16).

 

Для нее это больше не отрицание жизни, но активное желание совершенства смерти. Любой вид искусства — литература, музыка, танец — может превратиться в «лукавого эльфа», манящего ее к себе. С другой стороны, искусство может стать для нее  посредником между двумя мирами. Способность выражать свои чувства в конкретной форме, особенно с помощью креативного танца, может помочь ей соприкоснуться со своим собственным внутренним жизненным духом почувствовать, что в этом мире она дома и ей хочется остаться еще на какое-то время.

 

В то время как тучная девушка не способна перехитрить природу, аноретичка чувствует, что она побеждает. Может показаться, что дьявольская жизненная сила увлекает одну все глубже под землю, а другую — поднимает все выше в воздух. Тьма в противовес Свету, но обе бегут прочь от жизни. В связи с тем что жизнь аноретичной девушки находится под угрозой, она либо должна посмотреть на свои фантазии с точки зрения реальности, либо станет шизофреничкой или умереть. Неспособность тучной девушки следовать диете позволяет ей держаться за свои фантазии и тем самым избегать признания собственной несостоятельности в столкновении с реальностью. Из-за этих фантазий ей не удается обнаружить ядро собственной личности, и она расплачивается за это потерей самоуважения. Пряча свое невысказанное желание, свое пронизывающее чувство беспомощности и безнадежности она подвергает себя опасности. Как мы видели в главе II, эта Тьма влечет за собой патологические последствия — физиологическими и психологическими,— которые могут проявиться, когда она приблизится к менопаузе и почувствует, что уже упустила свою фемининную жизнь.

 

Некоторые сравнения между тучными и аноректичными девушками даны в таблице 4.

 

Таблица 4. Некоторые сравнения между девушками с невротическим ожирением и с анорексией

 

   

 

Общие черты

 

   

Тесная зависимость внутри семейной группы, но девочку не любят за ее индивидуальность.

     

Ригидный контроль дома.

     

Первичное нарушение в самосознании и схеме тела.

     

Неспособность распознавать голод и другие телесные ощущения.

     

Подавленные эмоции, чрезмерная угодливость, слишком сильная жажда осуществить непрожитые жизни своих родителей.

     

Пищевые проблемы, возможно, появились с началом менструаций.

     

Инфантильное отношение к сексуальности.

     

Отсутствие понимания своих собственных чувств и фемининных потребностей, как следствие — неспособность жить своей собственной жизнью.

     

Попытка обрести контроль над своей жизнью за счет еды или отказа от еды.

     

Вера в культуральную фантазию о том, что стройность решит все ее проблемы.

     

Слабое Эго. Изначальный самообман. Опасность психотического расстройства.

     

Преследующие проекции родителей. Желание быть совершенной уравновешивается чувством внутренней бесполезности, никчемности.

     

Пищевые проблемы связаны с религиозной проблемой и с демоническим Анимусом.

     

Желание смерти компенсируется яростным желанием жизни.

     

Подавляющее чувство одиночества.

         

 Отличающиеся черты                                                                                                                      

 

               

                          Ожирение

 

             

 

               

                     Анорексия

 

             

 

               

1. Страх быть толстой равносилен страху депривации

 

             

 

               

1. Страх быть толстой

 

             

 

               

2. Склонна оставаться внешне угодливой в отношениях со сверстниками

 

             

 

               

2. Склонна становиться непослушной и упрямой

 

             

 

               

3. Считает себя уродливой, трусливой неудачницей в глазах родителей и сверстников

 

             

 

               

3. Чувствует, что соответствует культурным стандартам. Изначально завоевывает восхищение за то, что теряет вес

 

             

 

               

4. Развивает чувство духовной неполноценности

 

             

 

               

4. Счастлива от того, что есть духовные силы соблюдать диету

 

             

 

               

5. Периодическое голодание, переедание

 

             

 

               

5. Периодическое голодание, переедание, ритуальная рвота

 

             

 

               

6. Отказывается проверять фантазии; верит, что все было бы в порядке, если бы она была худой

 

             

 

               

6. Пытается проверить фантазии соблюдением диеты

 

             

 

               

7. Озабоченность Тьмой

 

             

 

               

7. Озабоченность Светом

 

             

 

   

 

КАТРИН (48 лет, 5,9 фута, 165 фунтов17))  

Сон Катрин со змеем был описан в главе II для того, чтобы проиллюстрировать могущество силы жизни, отрезанной от основного потока энергии в ее теле. Этот случай демонстрирует, что может происходить в среднем возрасте, если с конфликтами, подобными конфликтам Маргарет и Анны, не разобраться в подростковом возрасте. Катрин верила в то, что сила воли может положить конец ее проблеме с весом, но она узнала, что диета является всего лишь хирургической операцией, оказывающейся в конечном счете бесполезной, если не устраняется источник симптома. Ее страдал ожирением, и, хотя она освободилась от его физических габаритов благодаря диете, она не разрушила свою психическую связь с ним, так же как и не нашла свою собственную фемининность. По мере того как она приближалась ко второй половине жизни, Самость потребовала, чтобы она обрела свою собственную целостность. Таким образом, она вынуждена была признать, что природа и дух имеют свои собственные законы, которым Эго должно в итоге подчиниться.

 

Она относится к категории людей с первичным ожирением, потому что все члены ее семьи были крупными людьми, она родилась 10-фунтовой 18)малышкой и была толстой до 21 года. Затем она решила, что мира науки для нее недостаточно. Она села на диету и начала заниматься танцами, похудев до 125 фунтов19), чтобы через три года обнаружить, что ее тело задерживает жидкость и набирает вес, несмотря на диету. В возрасте 32 лет, после ряда обмороков, ей был поставлен диагноз циклического отека. На протяжении 20 лет она удерживала вес и воду под строгим контролем между 150–170 фунтами20).

 

Циклический отек — мучительный симптом для женщины, старающейся удерживать свой вес посредством повышенной активности и строгой диеты. Иногда она просыпается по утрам с распухшим лицом, с глазами, заплывшими так, что их невозможно открыть, и с болезненно раздутым телом. Она не может понять, что случилось. Если ее врач не распознает этот симптом, он улыбнется и скажет ей, что ее раздуло не оттого, что она питается воздухом. Она реагирует внутренней паникой, частично психологической, частично физической, потому что давление в ее теле невыносимо. (Одна 22-летняя женщина, участвовавшая в нашем исследовании, после подобной беседы поднесла к своему животу лезвие в попытке освободиться от давления.) Если она привыкает к симптому, она может расслабиться в нем. Она накачана лекарствами. Она двигается как во сне. Она улыбается и разговаривает, но она не здесь. Ничто не трогает ее.

 

Несмотря на симптом, Катрин вела очень активную, творческую жизнь. Она вышла замуж, но у нее не было детей. В течение первых лет своей взрослой жизни она могла доводить свое тело до крайнего истощения, и в это время отек становился настолько тяжелым, что ее начинало клонить в сон. Когда она расслаблялась, она мечтала, что вода выйдет и она снова станет нормальной. Постепенно периоды сонливости увеличились до двух-трех дней из семи, именно тогда она и обратилась за консультацией.

 

Это был кризисный этап жизни. Фон Франц рассказывает об этом переломном моменте в следующем отрывке:

 

Вся жизненная энергия… скапливалась в глубинных слоях бессознательного, чтобы одним толчком вырваться оттуда. Природа не раз пыталась проявиться, но затем, кажется, затаивалась, накапливая огромный заряд. Но это опасно, потому что тогда она появляется в таком жутком виде, что … вы можете прийти к  потрясающему решению, или потрясающей катастрофе, потому что природе безразлично, в какой форме проявиться. Осознание может прийти только лишь на смертном одре, и в конце может быть рак, и осознание может возникнуть в последний час. Был тихий период, когда природа накапливала… материнский комплекс принял форму уничтожающего дракона. Из-за того, что с ним не борются (а просто проходят мимо), пожирающая мать принимает свою глубиннейшую, наихолоднейшую и наиболее разрушительную форму и исчезает в недрах земли. Ничего больше не происходит на поверхности. Если архетип принимает форму змеи или дракона, то он пребывает на таких глубинных уровнях, что проявляетсятолько в симпатической нервной системе, и конфликт прнимает такую форму, что не может быть ассимилирован. И больше не появляется даже никаких значимых снов. Это затишье перед бурей21).

 

Катрин повезло, что она начала анализ и смогла соприкоснуться со своим змеем. Размышляя о своем внутреннем мире, она написала в дневнике:

 

Когда я чувствую себя легко, когда я счастлива и влюблена в жизнь, я чувствую, что всего лишь ненадолго вышла из тюрьмы и что должна буду вернуться в нее. Я начинаю чувствовать себя виноватой. Я знаю, что страдание вернется. Я погружаюсь в безнадежность и чувствую, что мое тело наполняется водой. Давление растет, пока я не начинаю двигаться в трансе, чтобы вообще хоть как-то двигаться. Потом транс приводит меня к еще большей воде. Бог мой, это Офелия! И из-за того же! Она предала Гамлета, потому что не могла ослушаться своего отца. Тот ли это демон, от которого я пытаюсь убежать, — ревнивый, безжалостный Иегова, которому поклонялся мой отец?

 

Истинный дракон во мне лежит в воде. Он лежит в темной лагуне в глубинах моего существа. Это подавленные чувства и фемининность — лучшая часть меня самой превращается в ядовитый водоем, сдерживаемый запрудой. Мои прекрасные фемининные воды — моя естественная любовь, моя радость, моя злость, мое горе из-за того, как остро я переживаю всяческие инсинуации,— все это редко находило себе выражение. Этой преградой, запрудой является страх — страх отвержения, страх отвержения мужчинами, которых я люблю больше всех.

 

Старуха Алхимия со своей водянкой оставалась бессознательной в своих нижних частях, не осознавая свое живое фемининное чувство. Я старалась уговорить себя просто идти дальше по жизни, взять от нее все, что можно, толстой или худой. Незачем плакать. C’est la vie. Но потом звучал голос: «У тебя нет права надеяться. Ты не такая, как другие женщины. У тебя нет права жить». Когда боль от всего этого становилась слишком сильной, я тонула в море моих собственных невыплаканных слез.

 

Но одновременно с тем, как я тонула, я также цеплялась за что-то в этих водах. Я расслаблялась в бессознательности, я отказывалась от своего Эго, я доверялась другому голосу. Я прекращала волноваться и прекращала бороться. Я просто шла туда, куда меня несло сквозь опасности, которые могли бы оказаться смертельными, если бы мои глаза были открыты. Является ли это на самом деле переживанием темной стороны самости, парадоксально уничтожающей и вместе с тем спасающей меня? Является ли это моим страхом непреодолимой силы, заставляющей меня воспринимать ее как демона, пока я не расслаблюсь в ней? Я думала, что я победила темного бога, когда отказалась заплыть жиром. Но теперь сила моего Эго лишь затягивает меня все глубже. Возможно, если бы меня сознательно направляли, я бы не боялась. Возможно, мои настоящие чувства смогли бы найти естественное выражение. Тогда бы я смогла освободить Святой Дух, затопленный в этих водах. Тогда бы я смогла подчиниться любящему Богу и воистину духовно очиститься. Я бы смогла принять неизвестное — даже если это означало бы принять бездомность в качестве дома.

 

Сон Катрин помог ей воссоединиться с ее потерянной фемининностью. В течение нескольких месяцев посредством снов и активного воображения ее мудрая старая цыганка приобщила ее к фемининным ритуалам, помогла ей осознать свою собственную инстинктивную мудрость и восприимчивую природу. Постепенно она научилась сохранять контакт со своими настоящими чувствами и выражать их в естесственных обстоятельствах. Соприкосновение со своей фемининной природой уменьшило ее страх отвержения. Ее зависимость от мочегонных препаратов снизилась; отечность появлялась все реже и становилась все слабее. Однако у нее все еще возникали сложности в связи с отказом от своего Эго, склонностью к компульсивным действиям и страхом хтонической фемининности. Затем ей приснился следующий сон:

 

Я со своим другом плаваю в маленьком озере. Внезапно я испугалась. Мы слишком далеко для меня заплыли. Он говорит: «Не волнуйся. Просто не сопротивляйся, и я переправлю тебя на другую сторону». Затем он рисует фигуру на воде, показывая мне, что противоположности могут быть объединены, а не. «Не теряй сейчас связь со своим темным богом, — сказал он. — Трансцендентное может прийти скорее из темного, чем из светлого. Твоя впадина в твоем темном боге».

 

Ее неожиданная потеря уверенности в себе, ее страх оказаться захлебнуться водой, страх довериться собственному Анимусу — все это было очевидно в исходной ситуации. Этот страх увел ее от Жизни к компульсивному действию. Ее Анимус просит ее не бороться с ним, а расслабиться и просто позволить всему идти как идет. Противоположности могут быть соединены только тогда, когда происходит слияние обеих сторон и темному богу бывает позволено пройти через впадину или маленькое озеро ее теневой стороны. Истинное исцеление ей может дать природа.

 

В течение нескольких недель ей снились черные заводи, в которые ей необходимо было прыгнуть. Страх удерживал ее. И затем ей приснился следующий сон:

 

Я бродила в темноте, когда подошла к черному, как смоль, кругу на земле. Он был похож на кратер вулкана, но я не была уверена ни в том, был ли он потухшим, ни в том, что я могла его разбудить, если бы прыгнула в него. Он был густой, вонючий, илистый. Затем раздался голос, больше похожий на просьбу, чем на приказ: «Бросься в пропасть». Я подошла к обрыву, окруженная эхом голосов: «Доверься… Доверься… Доверься…» Я прыгнула в середину, и, пока я падала, я увидела на дне пропасти две соединенные вместе золотые буквы S, образующие вместе знак ? — символ бесконечности. Я приземлилась в середине. В одно мгновение он оказался в вертикальном положении, один конец его вспыхнул огнем и вынес меня на вершину тьмы.

 

Давая ассоциации на этот сон, Катрин сказала, что пропасть отделяла ее от всего, что она знала. Это была смерть. Ныряя в ее темноту, она ощутила свое полнейшее одиночество и поняла, что она вступила в борьбу жизни и смерти. Мир превратился в иллюзию, и единственно реальными были две золотые буквы S — Spiritus Sanctus22) — на дне ямы. Она вспомнила отрывок текста, который звучал приблизительно так: «Королевский сын лежит в глубинах моря, словно мертвый. Но он жив и зовет из глубины: “Того, кто вызволит меня из пучины морской и вытащит на сушу, я награжу несметными богатствами”».23) Она сказала: «Это был его голос, зовущий меня из грязи. Я думала, что я спасала Его, а Он спас меня».

 

Эстер Хардинг в книге «Женские мистерии» рассказывает миф о луне, насылающей потоп на землю, но в то же время дающей и средство к спасению — месяц-лодку, в которой люди переправляются к солнцу, источнику тепла и света. В комментариях к мифу она пишет:

 

Безусловно, [психологический смысл этой дуги] — это освобождение от хладнокровной позиции бессознательных вод инстинкта, представляющих темноту луны, — можно найти в обретении новых отношений с лунной богиней. Быть спасенным на лодке богини — не то же самое, что быть затопленным лунными водами. Подняться на ее лодку означает стать одним из членов ее группы. Это религиозный символ… Спасение необходимо искать в новом отношении к силе инстинкта, включающем признание того факта, что он сам по себе не является человеческим, но принадлежит нечеловеческому или божественному царству. Взойти на лодку богини подразумевает принятие стремительного движения инстинкта вверх в область религиозного духа как проявление творческой силы самой жизни. Когда такое отношение достигнуто, инстинкт нельзя больше рассматривать как имущество, которое должно быть использовано в интересах личной жизни, вместо этого необходими признать, что личное Я (Эго) должно подчиниться требованиям жизненной силы как божественного существа24).

 

Преодолев свой страх хтонической фемининности и свое желание держаться  сознательной Эго-позиции, Катрин подчинилась тому, что, как она чувствовала, могло быть смертью. Но в этой смерти она нашла силу жизни, запертую в водах, и Святой Дух, перенесший ее во вспышке живого огня к солнцу. Ее Spiritus Sanctus, погребенный в мутной воде, неожиданно трансформировался, благодаря проявленному ею доверию, в символ безвременности души, что сработало как мост, перенесший ее к сознанию. Ее темный бог вышел из впадины и помог ей выйти за пределы ее непреодолимой ситуации.

 

Катрин поняла, что ее одержимость и депрессия были связаны с бурными внутренними влечениями, которые не были реализованы. Они были вытеснены уступчивостью, составлявшей ядро ее депрессии в бессознательном. И еще раз цитируя фон Франц:

 

Поэтому, когда вы выводите людей из подобного состояния, они превращаются в голодного льва, который хочет съесть все вокруг, и депрессия оказывается всего лишь компенсацией или механизмом вытеснения, потому что они не знают, как справиться с таким бурным влечением25).

 

Вплоть до этого момента у Катрин никогда не хватало смелости приблизиться к своим собственным творческим глубинам. Большая часть ее либидо была заперта в ее бессознательном, тогда как депрессия оставалась в сознании.

 

Что символизировал симптом Катрин? Ясно, что самость заставляла Эго подчиниться изначально задуманному плану, используя ее тело в качестве своего посредника. Эго помогло ей похудеть, но оно было бессильно против нового симптома, похожего на ненавистный жир. Ее попытки убежать от своих чувств только запирали их в  слезах, которые она носила на своих бедрах и боках. Ее повседневная жизнь превратилась в тюрьму, о тесных рамках которой она стремилась забыть, все быстрее бегая по своей дорожке-тренажеру; она старалась игнорировать свои интенсивные эмоции и в результате этого передавала свою личную судьбу в руки слепой природы.

 

Но, к счастью для нее, природа не была слепа. Физиологически циклический отек можно сравнить с аллергией. Когда в тело проникает слишком много «отравляющих веществ», оно задерживает воду, чтобы защититься от чрезмерной боли26) . Оно защищает свой собственный индивидуальный химический состав от вторжения слишком многих чужеродных элементов. Слишком чуткая натура Катрин сделала ее уязвимой для очень многих психических вторжений. Тем самым инстинкт защищал ее и показывал ей, как ей самой защищаться. Периодически ее бросало в фемининные воды, она была вынуждена уступить своим собственным внутренним ритмам. Архетипическая ситуация в образах ее сновидения проявилась в виде рыбы, тихо размышляющей в ее собственных бессознательных глубинах, питающейся фантазиями и мечтами, которые могли бы дать новую жизнь ее телу и ее Эго. В этом вневременном мире на дне моря она была свободна от расписаний, конфликтов и боли. Поскольку ее Эго было недостаточно сильным, чтобы выносить напряжение, боль переместилась в ее тело и отек позволил ей регрессировать к ситуации защищающей утробы, которая требовалась ей в это время27).  В то же самое время он, как телесная броня, оборонял ее от дальнейшей атаки.

 

Когда она стала способной слышать свое тело и узнавать его послания в сознании, отек начал постепенно уменьшаться. Со временем, с помощью амплификаций, она научилась принимать эти воды как божественные, как часть фемининного цикла растущей и убывающей луны. Постепенно она осознала, что затопление иногда было частью «креативной депрессии», беременности, предвестником творческих прорывов, которые были для нее жизненно необходимы. Ее креативность зависела от спокойного, непрерывного течения потока чувств; в противном случае чрезмерные старания при слишком незначительных успехах выматывали ее.

 

В «Mysterium Coniunctionis» Юнг подробно описывал трансформацию старого короля с помощью воды28). Вкратце притча такова. Перед началом битвы  король попросил своего слугу принести ему воды: «Я требую воды, которая ближе всех моему сердцу и которой я мил больше всего на свете». После этого он так много выпил, что «все его конечности налились и все его вены вздулись, а с лица сошли краски». Его солдаты доставили его в натопленные покои, чтобы он пропотел и вода вышла из него, но, когда они открыли дверь, «он лежал там как мертвый». Египетские лекари порвали его на мелкие кусочки, измельчили их в порошок, смешали с лекарствами и снова положили его в  покои. Когда его вынесли обратно, он был полумертв. Александрийские лекари перемололи тело еще раз, вымыли его и высушили, добавили новых веществ и поместили его в плавильный тигль с просверленными в днище дырками. Через час они разожгли над ним огонь и начали плавить его, так что жидкость стекала в стоящие внизу сосуды. Тогда король восстал из мертвых и крикнул: «Где мои враги? Я убью их всех, если они не повинуются мне».

 

В комментариях к этому мифу Юнг писал:

 

Идея была в том, чтобы извлечь пневму, или душу… из материи… в виде летучего или жидкого вещества и тем самым принести «тело» в жертву. Эта aquapermanens затем использовалась для оживления или реанимирования «мертвого» тела и, что парадоксально, для того, чтобы снова извлечь душу. Прежнее тело должно было умереть; его либо приносили в жертву, либо просто убивали, так же как и старый король должен был или умереть, или принести жертву богам29).

 

Самость Катрин также требовала подобного разрушения, чтобы очистить ее Эго и чтобы в результате она подчинилась Святому Духу. Только после этого в ее Тьме мог вспыхнуть бог, таким образом реанимируя ее «мертвое» тело и освобождая душу.

 

Попытка заглянуть в сердца этих трех женщин позволяет выявить тайные муки погребенной фемининной души. Для Маргарет и Анн шла первая половина жизни, когда происходит борьба за формирование Эго; для Катрин же — вторая, когда в процессе индивидуации Эго должно подчиниться самости. Полнота, изучаемая как симптом, больше не может рассматриваться ни как просто попытка увелиичить свою значимость, ни как попытка все удержать, ни как желание накормить жадный Анимус. Переедание также не является простой попыткой наказать себя и других, в особенности мать, которая всегда давала недостаточно. Направленный свет проясняет, что за стрелы оставляют эти раны. «Ранящие и болезненные стрелы летят не снаружи…  а из засады нашего собственного бессознательного. Это наши собственные вытесненные желания, которые вонзаются, как стрелы, в нашу плоть»30).

 

Примечания

1) Элиот Т.С. Полые люди. СПб.: ООО "Издательский Дом "Кристалл", 2000.

 

2) 1 м 67 см, 85 кг.

 

3) Около 13,5 кг.

 

4) Von Franz M.-L. Shadow and Evil in Fairytales. Р. 215–216.

 

5) Около 11 кг

 

6) BruchH. Eating Disorders. Р. 102.

 

7) Jung C.G. Association, Dream, and Hysterical Symptom. CW 2. Рar. 833.

 

8) Ibid. Рar. 861.

 

9) 167,64 см;  ? 60 кг

 

10) 90 фунтов ? 41 кг

 

11) 35 фунтов ? 16 кг.

 

12) Jung C.G. Psychological Aspects of the Mother Archetype. CW 9, I. Рar. 186.

 

13) Ibid. Рar. 184.

 

14) «Adonais».

 

15) Bruch H. The Golden Cage.Р. 34.

 

16) Keats. Ode to a Nightingale.

 

17) 175, 26 см; ? 75 кг.

 

18) 4,536 кг

 

19) 56,7 кг

 

20) 68,04–77,112 кг

 

21) Apuleius’ Golden Ass, Р. VIII–10.

 

22) Дух Святой (лат.).— Прим. пер.

 

23) Юнг писал, ссылаясь на Rex marinus: «В реальности с самых высот в темнейшие глубины материи опускается тайное, способное к превращению вещество, где оно ожидает своего освобождения. Но никто не погружается в эти глубины в хорошем состоянии из-за своего собственного превращения в темноте и из-за испытания огнем, чтобы спасти своего короля. Они не могут услышать голос короля и думают, что это хаотичный рев разрушения. Море (mare nostrum) алхимиков – их собственная тьма, бессознательное… темный фон души содержит не только зло, но и короля, требующего и способного к освобождению, спасению». (C.G. Jung. Alchemical Studies. CW 13 Р. 183.)

 

24) Harding E. Woman’s Mysteries. Р. 266.

 

25) Apuleius’ Golden Ass. Р. IV–6.

 

26) Обсуждалось в разговоре с  доктором медицины А. Зиглером, Цюрих.

 

27) Jung C.G. Flying Saucers: A Modern Myth. CW 10. Рar. 780: «Мы теперь знаем, что существует фактор, являющийся посредником между очевидной несопоставимостью, несоизмеримостью тела и психикой, придающий материи своего рода "психическую" способность, а психике — своего рода "материальность", благодаря чему одно может воздействовать на другое. То, что тело может воздействовать на психику, кажется трюизмом, но, строго говоря, все, что нам известно, — это то, что любой телесный дефект или болезнь выражает себя психически».

 

28) Jung C.G. Rex and Regina. CW 14. Рar. 357f.

 

29) Ibid. Рar. 358.

 

30) Jung C.G. Symbols of Transformation. CW 5. Р. 438.

 

Материал с сайта ИППиП: https://psyjournal.ru/articles/rasstroystva-pitaniya-analiz-treh-sluchaev